О любви и жизни. Вера и владимир набоковы Монополия на мужа

Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Вера Евсеевна Набокова (Véra Nabokov)

Ошибка создания миниатюры: Файл не найден В середине 1920-х
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Имя при рождении:	Вера Слоним
Род деятельности:	переводчик, редактор
Дата рождения:
Гражданство:	США 22x20px США
Подданство:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Страна:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дата смерти:
Отец:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Мать:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Супруг:
Супруга:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дети:
Награды и премии:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Автограф:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Сайт:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Разное:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
[[Ошибка Lua в Модуль:Wikidata/Interproject на строке 17: attempt to index field "wikibase" (a nil value). \|Произведения]] в Викитеке

Ве́ра Евсе́евна Набо́кова (англ. Véra Nabokov , урождённая Сло́ним ; 5 января , Санкт-Петербург - 7 апреля , Веве) - литературный деятель, редактор, жена, муза и хранительница литературного наследия Владимира Набокова .

Биография

Родилась в Санкт-Петербурге, в семье адвоката Евсея Лазаревича Слонима (1865-1928), родом из Шклова , и Славы Борисовны Слоним (урождённой Фейгиной, 1872-1928), родившейся в Могилёве . После окончания Петербургского университета Евсею Слониму была присвоена степень кандидата права; работал лесопромышленником в фирме, занимавшейся экспортом леса из Смоленской губернии в Европу, был управляющим имением М. П. Родзянко (1913-1917). Племянница матери (двоюродная сестра Веры Слоним) - Анна Лазаревна Фейгина (1888-1972) - была близкой подругой Владимира Набокова.

В 1941 году В. Набокова и семья живут в Пало-Альто , где В. Набоков работает в университете, читая лекции и делая переводы русских классиков. Осенью переехали в Уэллсли, где Набоков также читал литературу в Wellesley College . Осенью 1942 года переезжают в Кембридж , где В. Набокова делала переводы и давала частные уроки. Иногда она заменяла мужа, Владимира Набокова, на лекциях, кроме того, выступала в качестве ассистента, литературного агента, секретаря, водителя В. Набокова, в поздние годы отвечала на многие адресованные ему письма.

Двоюродным братом Веры Набоковой был Вениамин Лейзерович Фейгин - отец композитора Леонида Фейгина . Способствовала эмиграции Л. Фейгина с женой, пианисткой Г. Максимовой, в Англию.

После смерти мужа перевела на русский его роман «Pale Fire » (англ.) под названием «Бледный огонь » (Ann Arbor: Ardis, 1983).

Напишите отзыв о статье "Набокова, Вера Евсеевна"

Примечания

Литература

Фейгин Л. В. Моя жизнь. М., 1993
Шифф Стейси. Вера (Миссис Владимир Набоков): Биография / Пер. с английского О. Кириченко. М., 2002

Ссылки

http://gatchina3000.narod.ru/literatura/nabokov_v_v/museum/slonimveraevs.htm

Ошибка Lua в Модуль:External_links на строке 245: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Отрывок, характеризующий Набокова, Вера Евсеевна

Мы двинулись к прозрачному, светящемуся золотом, горизонтальному «тоннелю», которых здесь было великое множество, и по которым постоянно, туда-сюда плавно двигались сущности.
– Это что, вроде земного поезда? – засмеявшись забавному сравнению, спросила я.
– Нет, не так это просто... – ответила Стелла. – Я в нём была, это как бы «поезд времени», если хочешь так его называть...
– Но ведь времени здесь нет? – удивилась я.
– Так-то оно так, но это разные места обитания сущностей... Тех, которые умерли тысячи лет назад, и тех, которые пришли только сейчас. Мне это бабушка показала. Это там я нашла Гарольда... Хочешь посмотреть?
Ну, конечно же, я хотела! И, казалось, ничто на свете не могло бы меня остановить! Эти потрясающие «шаги в неизвестное» будоражили моё и так уже слишком живое воображение и не давали спокойно жить, пока я, уже почти падая от усталости, но дико довольная увиденным, не возвращалась в своё «забытое» физическое тело, и не валилась спать, стараясь отдохнуть хотя бы час, чтобы зарядить свои окончательно «севшие» жизненные «батареи»...
Так, не останавливаясь, мы снова преспокойно продолжали своё маленькое путешествие, теперь уже покойно «плывя», повиснув в мягком, проникающем в каждую клеточку, убаюкивающем душу «тоннеле», с наслаждением наблюдая дивное перетекание друг через друга кем-то создаваемых, ослепительно красочных (наподобие Стеллиного) и очень разных «миров», которые то уплотнялись, то исчезали, оставляя за собой развевающиеся хвосты сверкающих дивными цветами радуг...
Неожиданно вся эта нежнейшая красота рассыпалась на сверкающие кусочки, и нам во всем своём великолепии открылся блистающий, умытый звёздной росой, грандиозный по своей красоте, мир...
У нас от неожиданности захватило дух...
– Ой, красоти-и-ще како-о-е!.. Ма-а-амочка моя!.. – выдохнула малышка.
У меня тоже от щемящего восторга перехватило дыхание и, вместо слов, вдруг захотелось плакать...
– А кто же здесь живёт?.. – Стелла дёрнула меня за руку. – Ну, как ты думаешь, кто здесь живёт?..
Я понятия не имела, кем могут быть счастливые обитатели подобного мира, но мне вдруг очень захотелось это узнать.
– Пошли! – решительно сказала я и потянула Стеллу за собой.
Нам открылся дивный пейзаж... Он был очень похож на земной и, в то же время, резко отличался. Вроде бы перед нами было настоящее изумрудно зелёное «земное» поле, поросшее сочной, очень высокой шелковистой травой, но в то же время я понимала, что это не земля, а что-то очень на неё похожее, но чересчур уж идеальное... ненастоящее. И на этом, слишком красивом, человеческими ступнями не тронутом, поле, будто красные капли крови, рассыпавшись по всей долине, насколько охватывал глаз, алели невиданные маки... Их огромные яркие чашечки тяжело колыхались, не выдерживая веса игриво садившихся на цветы, большущих, переливающихся хаосом сумасшедших красок, бриллиантовых бабочек... Странное фиолетовое небо полыхало дымкой золотистых облаков, время от времени освещаясь яркими лучами голубого солнца... Это был удивительно красивый, созданный чьей-то буйной фантазией и слепящий миллионами незнакомых оттенков, фантастический мир... А по этому миру шёл человек... Это была малюсенькая, хрупкая девочка, издали чем-то очень похожая на Стеллу. Мы буквально застыли, боясь нечаянно чем-то её спугнуть, но девочка, не обращая на нас никакого внимания, спокойно шла по зелёному полю, почти полностью скрывшись в сочной траве... а над её пушистой головкой клубился прозрачный, мерцающий звёздами, фиолетовый туман, создавая над ней дивный движущийся ореол. Её длинные, блестящие, фиолетовые волосы «вспыхивали» золотом, ласково перебираемые лёгким ветерком, который, играясь, время от времени шаловливо целовал её нежные, бледные щёчки. Малютка казалась очень необычной, и абсолютно спокойной...
– Заговорим? – тихо спросила Стелла.
В тот момент девочка почти поравнялась с нами и, как будто очнувшись от каких-то своих далёких грёз, удивлённо подняла на нас свои странные, очень большие и раскосые... фиолетовые глаза. Она была необыкновенно красива какой-то чужой, дикой, неземной красотой и выглядела очень одинокой...
– Здравствуй, девочка! Почему ты такая грустная идёшь? Тебе нужна какая-то помощь? – осторожно спросила Стелла. , который описывает этот брак как абсолютную идиллию гения и посвятившей ему свою жизнь женщины. У автора этой статьи - другой взгляд на отношения «мистера и миссис Набоков». И какой из них ближе к истине - мы, наверное, уже никогда не узнаем. Да и нужно ли?

В автобиографическом романе «Другие берега» Набоков рассекретил источник «интеллектуального высокомерия», которое стало определяющей чертой его творчества: «Был я трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок». Он родился VIP-персоной. Набоковы принадлежали к «старому, сказочно богатому аристократическому роду»...

Дед писателя служил министром юстиции при Александре II и III, отец был известным юристом, входил в состав первой Думы. В семье сохранилась легенда о дуэли отца. Якобы он стрелялся с неким господином, посмевшим утверждать, что Владимир Дмитриевич женился на Елене Рукавишниковой (матери Набокова) из-за денег. Рукавишниковы были миллионерами.

Супруги Набоковы родили пятерых детей, Владимир был старшим и любимым. Общению со сверстниками он предпочитал «общество бабочек», интеллектуальный досуг делил между шахматами и «пожиранием книг». Читать и писать по-английски научился раньше, чем по-русски. С детства проявлял синестетические способности - воспринимал явления сразу несколькими органами чувств (буквы у него имели вкус и цвет).

Пятеро детей Набоковых: Владимир (род. 1899), Кирилл (род. 1910), Ольга (род. 1903), Сергей (род. 1900) и Елена (род. 1906)

Семья жила в Петербурге на Большой Морской № 47, в трехэтажном особняке розового гранита. Дом обслуживали пятьдесят лакеев; красный отцовский автомобиль отвозил Владимира в Тенишевское училище. Летние месяцы Набоковы проводили в загородном имении Рождествено, где в обиходе были распоряжения «старшим и младшим садовникам».

Через пятьдесят лет советские литературоведы объяснят ненависть Набокова к СССР обидой за потерянные миллионы. Ненависти не было, его нелюбовь имела другой цвет и вкус:

«Мое давнишнее расхождение с советской диктатурой никак не связано с имущественными вопросами. Презираю россиянина-зубра, ненавидящего коммунистов потому, что они, мол, украли у него деньжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству».

Эмиграция из советской России затянулась на полтора года. Наконец семья Набоковых осела в русском Берлине. В начале 20-х гг. именно здесь находился центр русской эмиграции - община насчитывала более полумиллиона человек и вела «не лишенную приятности жизнь в вещественной нищете и духовной неге». За пятнадцать лет, прожитых в Германии, Владимир Набоков не прочел ни одной немецкой газеты и не слишком тяготился незнанием немецкого языка. Его жизнь состояла из эпизодических публикаций, литературных вечеров, подработки статистом на съемочных площадках или учителем тенниса.

Известный в узких кругах поэт и ловелас, гуляя по улице, отгонял поклонниц тростью. Весной 1923 года на благотворительном маскараде Владимиру передали записку: незнакомка назначила ему тайное свидание - поздним вечером на мосту. Он ждал ночную бабочку, а пришел серый волк. Стройный девичий силуэт едва угадывался под темными одеждами, лицо скрывала шелковая волчья маска.

Девушка знала наизусть все стихи Набокова и безупречно выдержала интригу: она так и не сняла маску на первом свидании. Трудно представить более точное попадание в сердце нарцисса и мастера шахматных задач. Владимир «воспользовался совершенной свободой в этом мире теней, чтобы взять ее за призрачные локти; но она выскользнула из узора».

Позднее он узнал ее имя - Вера Слоним. Она мечтала стать летчицей, стреляла из автоматического ружья в тире, ходила на боксерские матчи и автогонки, яростно спорила о политике и - представься случай - застрелила бы Троцкого. О ней говорили: «Каждый в русской среде понимал, кто и что имеется в виду, когда произносится „Верочка“. За этим именем скрывался боксер, вступивший в схватку и четко бьющий в цель».

Вера в середине 1920-х

В 1919 году женская половина семейства Слоним с сорока тремя чемоданами бежала из революционного Петрограда. Отец Евсей Слоним, потомственный купец из Могилева, торговец, лесопромышленник, юрист и издатель, был приговорен большевиками к смертной казни и бежал раньше. Семья должна была воссоединиться в Одессе, чтобы потом эмигрировать в Германию. Три сестры Слоним с прислугой успели вскочить в последний товарный вагон состава, идущего на юг - обратной дороги не было, за поездом уже разбирали шпалы.
На одной из станций в вагон ввалились петлюровцы (дело их рук - волна еврейских погромов на юге России). Молодчики прицепились к еврейскому пареньку. Семейство Слоним с ужасом ждало жестокой развязки. Не смолчала только восемнадцатилетняя Вера. Замечание субтильной еврейской барышни потрясло петлюровцев настолько, что они вызвались проводить семью Слоним до места встречи с отцом, обеспечивая им охрану. Вера любила вспоминать эту историю.

Немногочисленные друзья, напротив, благоразумно обходили еврейскую тему стороной, боясь непредсказуемой реакции Верочки. Она могла начать знакомство с вызывающей фразы: «А вы знаете, что я еврейка?» - или наговорить дерзостей, лишь заподозрив в собеседнике юдофоба. Ее болезненное восприятие национального вопроса граничило с паранойей. Кто-то даже дерзнул сказать Вере: «Если бы ты не была еврейкой, то из тебя получилась бы отличная фашистка».

Веру не боялся только Владимир. Их взгляды совпадали. Отец Набокова погиб от руки черносотенца-антисемита, защищая от пули соратника П. Н. Милюкова. Через восемь месяцев после знакомства Владимир писал Вере: «Зачем тебе маска? Ты - моя маска!» Через два года они поженились. Таинство брака напоминало секретную операцию. Свидетелями пригласили дальних родственников, чтобы не разболтали. Никаких фотографий и торжеств. 15 апреля 1925 года молодые заскочили на ужин в дом Веры и между первым и вторым блюдом сообщили: «Да, кстати, сегодня утром мы поженились».

Причин для скрытности было две. Набоков опасался «травли» знакомых, которые наверняка осудили бы брак русского и еврейки. Действительно, поползли слухи, что Верочка принудила Владимира идти в загс под пистолетом. Веру терзал другой демон. В пору ухаживания Набоков вручил ей донжуанский список своих возлюбленных, аккуратно напечатанный на бланке издательства Евсея Слонима.

Традиция составлять подобные списки пошла от А. С. Пушкина - они насчитывали шестнадцать серьезных романов и восемнадцать мимолетных. В неполном списке двадцатипятилетнего Набокова значилось двадцать восемь имен... Невозможно представить имя Веры рядом с порядковым номером - это удар наотмашь по ее самолюбию. Она была согласна стать тенью мужа, но абсолютной, единственной и всепоглощающей - остальных не существовало в природе.

Набоков называл союз с Верой «божественным пасьянсом» Ему досталась жена, каких не бывает. Bepа трудилась за двоих, обеспечивая Владимиру возможность писать. Не имея образования, но со знанием четырех языков, она работала секретарем, переводчиком, стенографисткой, а по ночам набирала на машинке рукописные тексты мужа.
Утро Набокова начиналось с фирменного коктейля жены: яйцо, какао, апельсиновый сок, красное вино. Он сидел дома и творил: в часы вдохновения - по 15-20 страниц в день, в иные - вымучивал тринадцать строчек за 17 часов. Ни слова упрека - гений вне критики (в гениальности мужа Вера не сомневалась никогда). Более того, позже она будет отрицать, что долгие годы содержала семью, - чтобы не навредить репутации Набокова.

За пятнадцать лет брака Набоков создал девять романов, не считая сборников стихов и рассказов. 9 мая 1934 года Вера родила сына. Владимир не замечал беременности жены пять месяцев - он творил! Знакомые удивлялись, что в семье Набоковых вообще могли родиться дети - настолько супруги были замкнуты друг на друге и самодостаточны. Впечатление было верным лишь отчасти.

В разгар мирового экономического кризиса 30-х гг. в Германии к власти пришли нацисты. На дверях офисов появились таблички «Евреям вход запрещен!» - Вера уже не могла прокормить семью из трех человек. Центр русской эмиграции переместился из Берлина в Париж - у Набокова не осталось читателей.

Когда гений донашивал последние брюки, друзья организовали для него литературный тур по европейским странам, чтобы он мог хоть что-то заработать и вывезти семью. В январе 1937 года Вера проводила Владимира на поезд. Они не привыкли разлучаться - Набоков писал домой иногда по два письма в день. Через месяц почта принесла анонимный конверт: в письме на четырех страницах «доброжелатель» расписывал роман Владимира с некоей Ириной Гуаданини, русской эмигранткой 32 лет, разведенной дрессировщицей пуделей.

Набоков писал жене: «Я и не сомневался, что „слухи“ доползут до Берлина. Морды скользкие набить их распространителям! Мне, в конце концов, наплевать на гадости, которые с удовольствием говорятся обо мне, и, думаю, тебе тоже следует наплевать. Жизнь моя, любовь моя. Целую твои руки, твои милые губы, твой голубой височек».

Вера не поверила мужу. Он действительно в ней нуждался («.. без того воздуха, что исходит от тебя, я не могу ни думать, ни писать - ничего не могу!»), но почему-то звал ее с сыном не в Париж, где жила Гуаданини, а на Ривьеру. Четыре месяца Вера переносила встречу и вдруг решительно заявила, что она с сыном едет в Чехословакию, к матери Владимира: надо показать бабушке внука - там и встретимся!

Безумная идея для нищих эмигрантов. Но, может быть, вдали от разлучницы и в присутствии матери муж скорее вспомнит о семейных ценностях?

Казалось, план по возвращению блудного мужа в лоно семьи удался - встреча состоялась, Владимир клялся в любви жене и сыну. В июле 1937 года Набоковы вернулись во Францию и поселились в Каннах. Тут-то Вера и нашла письма мужа к Ирине, датированные чешским периодом. Между супругами состоялся решительный разговор - Вера поставила Владимира перед выбором: или семья, или любовница.

Неизвестно, что выбрал бы Набоков (ультиматумы убивают чувства), но неожиданно в Канны примчалась Ирина Гуаданини. Без предупреждения, тайком, она выследила Владимира с сыном, когда они нежились на пляже. Назначила ему встречу. И Набоков испугался, увидев любовницу в преступной близости от семьи. Эта встреча с Гуаданини была последней - по требованию Веры он попросил Ирину вернуть его письма. Испытание чувств длилось восемь месяцев. Через три года семья Набоковых эмигрировала в США с сотней долларов в кармане.
В Америке их никто не ждал - кроме девочки-литагента, подарившей им пишущую машинку, и нескольких знакомых, поделившихся обносками и временной крышей над головой. Они приехали из нищеты в нищету. Но отныне Набоков будет именовать себя «американским писателем».

Путь к мировой славе займет долгие пятнадцать лет. В Америке Вера поседеет, а Набоков прибавит в весе 35 килограммов (когда бросит курить). Вере тяжело давалась роль профессорской жены, требовавшая публичных реверансов, Владимир чувствовал себя на публике как рыба в воде, и его счастье искупало любые трудности.
Со стороны могло показаться, что теперь семью содержал Набоков. Его хлеб - преподавательская деятельность сначала в колледжах, потом в Стэнфордском университете, Корнельском и, наконец, в Гарварде. Но лекции для Набокова писала Вера. Она присутствовала на всех его занятиях, иногда читала за него курс, если муж болел или капризничал.

Студенты побаивались сфинксообразной особы в черном платье и за глаза называли Веру «седой орлицей» или «злющей западной ведьмой». Соседи наблюдали другую картину. Например, как во время переезда Вера тащила тяжелые чемоданы, а муж нес маленькую настольную лампу и шахматы, как зимой «миссис Набоков» чистит машину от снега, как в непогоду она несет мужу на работу зонтик и галоши.

Осмелься кто-нибудь сказать, что Вера стала для Набокова мамкой и нянькой, она бы пристрелила наглеца. В 1955 году она стала единственной в Итаке 53-летней домохозяйкой, получившей разрешение на ношение огнестрельного оружия. Через девять лет, на презентации набоковского перевода «Евгения Онегина», в бисерной сумочке Веры будет лежать браунинг 38-го калибра - из любви к оружию.

Однажды осенью 1948 года внимание соседей привлекло необычное зрелище: на заднем дворе дома Набоковых по Сенека-стрит в Итаке разгорелся огромный костер. Мужчина средних лет бросал в оцинкованную бочку для сжигания мусора исписанные листы бумаги. Бледное пламя давилось «маркими фиолетовыми чернилами». Из дома вылетела Вера и, как бабочка на огонь, кинулась спасать рукопись. Мужчина в гневе заорал на нее. Соседи расслышали только грозный рык женщины: «Пошел вон отсюда!»

Вера спасала черновик «Лолиты». Еще дважды Набоков попытается привести приговор в исполнение, но каждый раз жена будет доказывать: пока она рядом, рукописи не горят. Кто кому командовал «рядом!» - большой вопрос.
Во всяком случае, Набоков не возражал, а иногда настаивал, чтобы Вера всегда была рядом с ним даже на лекциях. От греха подальше.

Грех случился в женском колледже Уэллсли. «Он любил не маленьких, а именно молоденьких девочек», - вспоминала выпускница колледжа Кэтрин Риз Пиблз. Если у Лолиты и был реальный прототип, то это, скорее всего, Кэтрин. Девушке нравился русский профессор. И она с удовольствием стала его изучать, забираясь под длинное профессорское пальто на ватине.

А после того, как Набоков однажды написал на школьной доске «Я тебя люблю» и быстро стер, Кэтрин заинтересовалась русским языком. Сколько таких лолиток было у Набокова, можно только догадываться: коллеги вспоминали, как Владимир «шнырял по кампусу с жадным ищущим взором антрополога».

В одном из номеров журнала «Мадемуазель» за 1947 год Набокова отметили как «преподавателя, снискавшего небывалое обожание студенток ». Еще бы! Он был последним мужчиной в Америке, который целовал женщинам руки. Надо ли говорить, что Вера ушла в глухую оборону и категорически отрицала любые романы мужа, бросавшие тень на его репутацию. У него была только одна тень - жены.

«Лолита» родилась в сентябре 1955 года. Пять американских издательств отказались публиковать эту «омерзительную вещь», англичане решали судьбу книги и автора на уровне парламента. На публикацию согласились только французы. Вера отвезла рукопись лично, не доверяя почте. Та самая Вера, которая десять лет назад запрещала своему 12-летнему сыну читать «Тома Сойера»: «Эта книга внушает ранний интерес к девочкам и учит дурному!». После выхода в свет романа «о порядочном джентльмене, который испытывает безнравственные чувства к падчерице», доселе малоизвестному писателю Набокову грозило изгнание из Америки, тюрьма в Англии и обвинения в педофилии во Франции. Автор отчета для американского издательства «Даблдэй» писал: «То, что страсть может стать такой отвратительной, свидетельствует об испорченности автора - и он действительно крайне испорченный человек, - что вовсе не лишает роман определенных достоинств». Через несколько месяцев «Санди Таймс» опубликовала рейтинг лучших книг года - и «Лолита» вошла в первую тройку. Через год «непристойный роман» возглавил список мировых бестселлеров. Издательства боролись за авторские права и «перспективу угодить в тюрьму из-за двенадцатилетней девочки».

Скандалы и успех подогревали друг друга. Стали вдруг востребованы произведения, написанные Набоковым ранее. Посыпались новые заказы. Стэнли Кубрик купил права на экранизацию романа. Картина была номинирована на семь наград. Кажется, супруги открыли золотую жилу. Вера наконец купила себе веселенькое платье. А Набоков завел в дневнике страницу «Ураган Лолита», где описывал перипетии, связанные с романом.

Ураган «Лолита» перенес Веру и Владимира в Европу Последним пристанищем для «эмигрантов, трижды гонимых историей», стала Швейцария. Вера и Владимир поселились на последнем этаже отеля «Монтрё-Палас» в номере с видом на Женевское озеро. Изолированность, возведенная в степень недосягаемости, определила их образ жизни. Подруга семьи, княжна Зинаида Шаховская, организовавшая литературное турне писателя по Европе в 30-х гг., на одном из приемов была поражена: супруги Набоковы сделали вид, что ее не знают!

Однажды в лифте постоялица отеля поздоровалась с Верой и пожелала ей доброй ночи. «Миссис Набоков» вернулась в свой номер возмущенная до крайности: «Что она о себе возомнила! Люди должны знать свое место!» Тяжелее всех приходилось издателям, юристам, журналистам, переводчикам, налоговикам. Вера точно знала их место.

Десять лет она судилась с французским издательством «Олд Пресс», которое первым опубликовало «Лолиту». Добилась сожжения тиража в Швеции: ее не устроило качество перевода.

Австралийский профессор Эндрю Филд взялся писать биографию Набокова. Супруги пригласили его к себе в Монтрё. Вскоре Филд прислал им первую рукопись. Набоков назвал ее «кретинской ». Текст на 670 страницах был возвращен профессору с правками и комментариями Веры на 181 страницу.

В последний год жизни Набоков постоянно болел - сдавали сердце и легкие. Его тело умирало, а душа цеплялась за Веру. Ворчал: «Я бы не возражал полежать в больнице, если бы ты была рядом, положил бы тебя в нагрудный карман и держал при себе».

2 июля 1976 года сердце Набокова остановилось. Вера и Дмитрий были рядом. На траурной церемонии Вера не проронила ни слезинки. Но сын запомнил, как мать вдруг сказала: «Давай наймем самолет и разобьемся!» Вера пережила мужа на 13 лет.

Сидя в инвалидном кресле после перелома шейки бедра, она продолжала заниматься переводами романов Набокова, пока руки держали книгу. Незадолго до смерти попросила друзей: «Молитесь, чтобы я умерла мгновенно».

Она тихо умерла в 10 часов вечера 7 апреля 1991 года на руках у сына. В некрологе «Нью-Йорк Таймс» написала: «Вера Набокова, 89 лет, жена, муза, агент». Прах Веры смешали с прахом мужа. Они не верили, что со смертью все заканчивается...

Жена писателя, человека творческого, и потому не всегда предсказуемого, - это миссия. Женщина уже не просто друг, любовница и хозяйка, она критик и редактор, вдохновительница на новые произведения и первый их читатель. И только время сможет рассудить, стала ли жена писателя не просто супругой, а истинной поддержкой для своего наделенного талантами мужа. Одна из женщин, которых можно назвать настоящей «женой писателя», - Вера Слоним, верная супруга Владимира Набокова.

Поэзия как повод для знакомства

Знакомство Владимира и Веры произошло благодаря стихам, которые писал Набоков. Но это единственное, что объединяет две версии их первой встречи. Доподлинно неизвестно, как родилась каждая из историй, и насколько они правдоподобны. Но и в том, и другом случае есть оригинальность и интрига - именно то, что могло увлечь неординарного писателя.

История первая рассказывает о том, как на одном из балов-маскарадов для русских эмигрантов в Берлине к Владимиру с предложением прогуляться по ночному городу обратилась девушка в маске волка. Заинтригованный, он, конечно же, согласился и не пожалел, потому что время прогулки было посвящено обсуждению его творчества, которое девушка знала в совершенстве. А наличие маски добавило таинственности.

По второй версии, Вера письмом назначила встречу Набокову на мосту, где так читала его стихи, что покорила творца произведений своими знаниями его творчества.

Вера

Вера Слоним – дочь предприимчивого еврея Евсея Слонима. Если бы её знакомство с Набоковым произошло в России, то продолжение случилось бы вряд ли - еврейская жена не способствовала популярности поэта. Но так как события развивались в Берлине, да к тому же отец Веры был владельцем издательства, ничто не препятствовало отношениям. В дополнение, Вера была хорошей партией еще и благодаря прекрасному образованию, интеллекту и великолепной памяти. Все эти таланты позже стали для её супруга просто ценным даром.

После знакомства было два года переписки. В одном из своих писем Набоков пишет Вере «Без тебя я не могу представить свою жизнь…». Но если Вера и была полностью поглощена отношениями с писателем, ее состоятельный отец совершенно не испытывал восторга по этому поводу. Будучи человеком практичным, он не видел материальной перспективы для писателя в Германии и желал для дочери более благополучного брака.

Жизнь семейная

Видимо, предполагая, что разрешения на свадьбу Вера не получит, они с Владимиром в 1925 году тайно поженились и поставили семью перед этим фактом. Небогатый семейный быт не смутил Веру, и Набоков нашел в ней не только надежного союзника, но и добытчика – Вера работала стенографисткой в адвокатской конторе. Набоков же получил возможность полностью отдаться творчеству. Ведь всё, что он не умел делать - водить автомобиль, говорить на немецком языке и даже печатать на машинке – взяла на себя молодая жена. Уже в первые годы брака, Набоков пишет «Дар», «Защита Лужина», «Камера обскура». Жена видит в нем большой писательский талант.

В 1934 году у них родился сын, которого назвали Дмитрий. А в 1937 году Набоковы едут в Париж.

Тайная любовь, которая вдруг стала явной

Прекрасная Франция, куда они с таким облегчением уехали из гитлеровской Германии, преподнесла их семье серьезное испытание. Набоков не смог сдержать своей страсти и изменил жене, о чем Вера узнала от общих знакомы. Возлюбленной писателя стала Ирина Гуаданини, возможно не такая интеллектуалка, как Вера Слоним, но так же покоренная его стихами Набокова. Ирина занималась стрижкой собак и была невероятно привлекательна.

Когда Вера узнала о связи мужа на стороне, она поставила его перед выбором, и он, конечно, остался с семьей. Правда, ещё какое-то время продолжал тайно встречаться с Ириной и писать ей письма. Узнав и об этом, Вера объявила мужу настоящий бойкот, и выбор в пользу проверенной и надежной соратницы Веры был сделан окончательно.

«Дорогие ВВ»

В 1940 году семья Набоковых уезжает в Нью-Йорк. На последние деньги были куплены билеты на пароход и открыты визы. Прибыв в Америку, Набоков с подачи жены пишет свои романы уже на английском. В 1939 году в Штатах выходит первый англоязычный роман «Подлинная жизнь Себастьяна Найта». Здесь роль добытчика перешла к Набокову. Английский язык не был сильной стороной Веры, и мужу пришлось подрабатывать, пока не удалось устроиться в Уэльский колледж преподавателем по литературе и русскому языку. В последствии, Набоков читал лекции в Корнельском университете. Вера, как надежный друг и помощник, даже во время его уроков была рядом – от проверок домашних заданий студентов и подсказок забытых цитат до экзаменов – на все была способна верная спутница писателя. Они были настолько дружны и неразлучны, что друзья, если направляли их семье письма, в адресате указывали «Дорогие ВВ» - «Дорогие Владимир и Вера».

Вера прекрасно разбиралась в издательском деле и с успехом стала агентом своего знаменитого мужа – отвечала на корреспонденцию, договаривалась с издательствами, контролировала оплату за произведения и переводила его тексты.

Взяв на себя практические и материальные заботы, Вера помогала мужу не только с практической точки зрения. Зная характер Набокова – а он мог шутки ради сочинить журналистам что-то несуществующее из своей биографии, или же вообще враз испортить с пишущей братией отношения, раскритиковать произведение своего товарища, а бывало, что делал вид, будто не видит кого-то из знакомых, если не хотел их приветствовать - Вера своим дипломатическим вмешательством как могла отгораживала Владимира от внешнего мира, давая ему возможность полностью посвятить время творчеству.

По свидетельству некоторых биографов, у тех, кто знал чету Набоковых, однако, складывалось впечатление, что жена уж больно строга с писателем, и ее контроль зачастую излишний. Например, по телефону в их доме со звонившими всегда разговаривала Вера. Но мало кто знал, что всё было было в том, что Набоков так и не научился пользоваться телефоном. Так или иначе, но Вера настолько прочно и по настоящему существовала в жизни Набокова, что практические каждая героиня его романа может предстать читателю той или иной чертой его спутницы.

Спасение «Лолиты»

Спасение романа «Лолита» тоже заслуга верного читателя рукописей Набокова – Веры. Писатель не раз переписывал главы, вырывал страницы и порывался сжечь свое знаменитое творение. И это бы непременно случилось, если бы Вера и ее уверенность, что роман станет знаменит. И отчасти благодаря такому заступничеству роман был благополучно закончен в 1953 году, а в 1955 – увидел свет во Франции, а чуть позже и в Америке. Популярность книги была необыкновенная! Доходы семьи пошли вверх, дали возможность чете зажить респектабельно и спокойно, переехав швейцарский Монтрё.

Отношение биографов к Вере Слоним неоднозначно: одни называли её верным помощником писателя, его агентом и правой рукой, тогда как другие – домашним диктатором и настоящим тираном. Но кому судить о своей второй половинке, как не мужу. «Она – мой двойник, которой создан по одной со мной мерке!», - говорил о своей верной Вере сам Владимир Набоков.

Счастливы те, то проходит рука об руку через всю жизни. А вот про роман Анны Ахматовой и Бориса Анрепа можно сказать так -

(1902-01-05 )

Биография

После переезда семьи в Берлин, училась в школе Stolze und Schrey (1928) и в это время работала стенографисткой в бюро «Attachi commercial» французского посольства. До прихода нацистов к власти в 33-м году, с весны 30-го года работала в адвокатском бюро «Weil, Gans & Dieckmann». Затем, спустя только два года, весной 35-го смогла устроиться в бюро «Ruthsspreicher», но вследствие гонений на служащих еврейского происхождения вынуждена была оставить и эту работу.

В. Набоков уезжает во Францию, а в конце апреля 37-го года В. Набокова и сын Дмитрий выезжают в Прагу, а затем семья Набоковых переезжает в Канны (Франция), где живут с июля 1937 года. В мае 1940 года покидают Францию и уезжают в США на пароходе «Champlain», при содействии Общества помощи еврейским иммигрантам HIAS . Летом 1940 года семья Набоковых жила в Вермонте, в 1941 году уезжают из Нью-Йорка, В. Набоков приглашён прочесть курс лекций в Стэнфордском университете .

После смерти мужа перевела на русский его роман «Pale Fire » (англ.) под названием «Бледный огонь » (Ann Arbor: Ardis, 1983).

Напишите отзыв о статье "Набокова, Вера Евсеевна"

Примечания

Литература

Фейгин Л. В. Моя жизнь. М., 1993
Шифф Стейси. Вера (Миссис Владимир Набоков): Биография / Пер. с английского О. Кириченко. М., 2002

Ссылки

gatchina3000.narod.ru/literatura/nabokov_v_v/museum/slonimveraevs.htm

Отрывок, характеризующий Набокова, Вера Евсеевна

– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c"est le remord et la maladie. II n"est de bien que l"absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.

Их было четверо, Вера , Надежда, Любовь и Софья, но вторая, веселая и безответственная в молодости, стала злой святошей, искажавшей стихи и мысли спутника своей жизни после его мученической кончины; третья, "Прекрасная Дама", превратилась в банальную Нину Заречную; четвертая, семь раз переписавшая "Войну и мир" и пятнадцать раз беременевшая, - в литературную завистницу, сочинявшую бездарные романы, и только первая, по верному слову Г.А. Барабтарло, "непонятным для нас образом" "извлекла" (elicited) из творческого лона своего мужа его несравненные произведения.

В Америке книги Н.Я. Мандельштам в свое время способствовали широкой известности имени "Осип Мандельштам " среди интеллигентных читателей. В университетах, однако, его поэзию больше не преподают, как, бывало, преподавали запоем в 1970-е годы. Зато ее книги проходят по непременному разряду феминистской словесности - вместе с "Тридцатью тремя уродами", "Ключами счастья", перепиской Цветаевой с Рильке и воспоминаниями обеих Гинзбург.

Тихая, скромная слава Веры Евсеевны Набоковой стала громкой и яркой незадолго до столетия со дня ее рождения, которое мы сейчас отмечаем (05 января по новому стилю).

Четыре семестра назад у меня появилась студентка, на обычный мой вопрос, читала ли она Набокова и что побудило ее заняться этим писателем, ответившая так: Набокова еще не читала, но прочла книгу Стэйси Шифф "Вера". С тех пор почти на каждом из моих набоковских курсов бывает одна такая студентка - всегда одна, серьезная, строгая, совсем молоденькая, прошедшим летом прочитавшая отмеченную Пулитцеровской премией книгу о Вере.

Книга, в самом деле, хороша: умна, остроумна, изящна и увлекательна

По мстительности моего характера я рад не только тому, что на основании огромного документального материала написана биография, достойная этой необыкновенной женщины, но и тому, что некоторые старинные недоброжелатели В. Е. Набоковой дожили до выхода в свет такой книги.

Последний абзац авторского "Вступления" к труду Стэйси Шифф (более 450 страниц убористой печати) начинается словами: "Этот том - не том литературной критики" ("This volume is not one of literary criticism", то есть не литературоведческое исследование, - по-английски нет и, кажется, никогда не будет слова "литературоведение").

На самом деле, однако, и любознательный читатель, и профессиональный литературовед-комментатор найдет в этом объемистом томе много такого, что бросает новый свет на старые загадки набоковских произведений.

Взять хотя бы повесть 1930 года "Соглядатай". Большая часть читателей, как Набоков и сам пишет в предисловии к английскому переводу ("The Eye"), очень скоро догадывается, что рассказчик-соглядатай и есть тот персонаж, за которым он следит, - Смуров. Трудность не в этом, а в том, как определить по книге, жив ли Смуров и только считает себя мертвым, или же происходящее с ним после попытки покончить с собой есть, как он полагает сам, инерция разбежавшегося воображения самоубийцы в посмертном самосознании души (подобная проблема, кажется, впервые возникла у Набокова в драме "Смерть").

Стэйси Шифф ссылается на неопубликованное письмо Набокова к В. Е. Набоковой от 12 мая 1930 года, в котором тот "с удовлетворением отмечает, что его родные, когда он прочел им в Праге "Соглядатая", сразу поняли: герой повести умер, и душа его переселилась в Смурова". Прежде Брайан Бойд в своей фундаментальной биографии Набокова толковал это письмо в противоположном смысле: "Они (родные) неправильно поняли рассказ, думая, что герой в самом деле умер в первой главе и что душа его тогда вошла в Смурова". Г.А. Барабтарло, со своей стороны, подозревает, что Стэйси Шифф неверно прочла письмо Набокова.

Не видев письма, я не могу уверенно утверждать, кто тут прав, но чтение Стэйси Шифф представляется мне убедительным и интересным. Такое чтение подсказывает возможность более проницательного подхода к временной и причинной структуре повествования, с помощью которого ряд загадочных описательных подробностей сюжета получит новое, непротиворечивое объяснение.

Если некий "соглядатай", застрелившийся в начале повести, захватил физическое существо Смурова (как в рассказе Уэллса "Похищенное тело"), то как объяснить, что Кашмарин, избивший "соглядатая" в завязке повести и тем доведший его до самоубийства, узнаёт его в облике Смурова в развязке? Почему узнают "соглядатая" после самоубийства и старушка-немка, сдававшая ему комнату, и хозяин книжного магазина спиритуалист Вайншток?

Здесь необходимо прибегнуть к так называемому ретроанализу, о котором любил упоминать в подобных случаях сам Набоков: при решении некоторых шахматных задач следует определять, например, последний ход противника, предшествовавший положению, данному на доске (скажем, была ли пешка на проходе). Если "соглядатай", как, по мнению Стэйси Шифф, свидетельствует письмо Набокова, действительно умер и каким-то образом переселился в обличье Смурова, то произошло это еще до начала повествования, в предыстории.

Самоубийство же, с его пародией на "Сон смешного человека", в самом деле, "соглядатаю" не удалось. В пользу такого истолкования говорит необычайное для набоковских героев отсутствие у повествователя каких-либо воспоминаний детства. Дальше единственного университетского года и отъезда из России память "соглядатая" не простирается. Есть и отчетливая, недвусмысленная деталь в описании "соглядатая" до покушения на самоубийство. Уже тогда, а не только после "самоубийства" повествователь был "соглядатаем".

Он стал им после той своей смерти, которая произошла до начала повести, а не после выстрела, разбившего кувшин с водой. Возвращаясь на рассвете от Матильды Кашмариной, до самоубийства, он размышлял об этой своей необычайной зрячести: "...человеку, чтобы счастливо существовать, нужно хоть час в день, хоть десять минут существовать машинально. Я же, всегда обнаженный, всегда зрячий, даже во сне не переставал наблюдать за собой, ничего в своем бытии не понимая, шалея от мысли, что не могу забыться, и завидуя всем тем простым людям - чиновникам, революционерам, лавочникам, - которые уверенно и сосредоточенно делают свое маленькое дело. У меня же оболочки не было".

Это, разумеется, картина того существования после смерти в виде обнаженного, бессонного, всевидящего и отчужденного глаза, которое позже Набоков описал в стихотворении "Око" (навеянном образом из рассказа Эдгара По "Разговор Моноса и Уны"): "К одному исполинскому оку - / без лица, без чела и без век, / без телесного марева сбоку - / наконец-то сведен человек".

Есть в повести о соглядатае и точное указание на то, что имя "Смуров" принадлежало повествователю и до его "самоубийства". Приходя в себя в больничной палате, он "все помнил - имя, земную жизнь - со стеклянной ясностью..." Следовательно, отчуждение от имени произошло еще прежде: тогда, когда душа умершего безымянного персонажа - в восстанавливаемой предыстории повести - вселилась в тело Смурова.

Весь сюжет "Соглядатая", с его посмертным отчуждением от тела и имени, таким образом, развивает основные мотивы известного "летейского" стихотворения Мандельштама: "Я в хоровод теней, топтавших нежный луг, / С певучим именем вмешался, / Но все растаяло, и только слабый звук / В туманной памяти остался. // Сначала думал я, что имя - серафим, / И тела легкого дичился, / Немного дней прошло, и я смешался с ним / И в милой тени растворился..."

Таким образом, тематическая функция покушения на самоубийство в повести заключается в том, что, коренным образом отделив имя и тело Смурова от души "соглядатая", иллюзия "второй смерти" способствовала - после долгих мытарств двойничества в состоянии, которое невропатологи и оккультисты называют "автоскопией", - воссоединению "соглядатая" и Смурова в обновленном и освобожденном воображении героя, осознавшего прежде непонятный ему смысл его бытия как посмертного и потому свободного.

Исследователю творчества Набокова книга Стэйси Шифф даст немало подобных мельком упомянутых фактов и зорких наблюдений, ценных для понимания самых загадочных набоковских тем, образов и сюжетов.

Литература факта в наши дни главенствует в искусстве слова: выходят в свет отлично написанные биографии и исторические труды, но большая часть их трактует о политических или идеологических фигурах, о вождях, политиках, пророках, боготворимых шарлатанах, всесильных палачах и бессильных мучениках истекшего века. Разоблачение лжепророков и прошлых заблуждений полезно, а иногда и прекрасно с художественной точки зрения. Но тщетно ищем мы книги о героях или о людях "истинно прекрасных". Даже поэты перестали о них писать, что уж говорить об историках.

Стэйси Шифф написала книгу об истинно прекрасной и героической женщине и ее повседневном праздничном труде - жены Набокова, музы, читательницы, помощницы в большом и малом, хранительницы бездомного очага и порога, водительницы автомобиля и судьбы, партнера в шахматной игре и в других, нездешних играх, наставницы и матери его сына .

Два поворотных пункта особенно ярко рисуют подвиг жены. Один из них подан у Стэйси Шифф вкратце, с весьма осторожным и, очевидно, сглаженным выбором событий и имен.Зато другой описывается в мельчайших эмоциональных и деловых подробностях (за исключением, кажется, одного небольшого, но характерного эпизода).

Впрочем, приемы умолчания в этой книге тоже хороши, во всяком случае, с художественной точки зрения. Какова бы ни была их идеологическая или бытовая подкладка, они способствуют напряженности документального рассказа.

Первым поворотом было почти чудесное избавление семьи Набоковых в 1940 году от неминуемой гибели в Европе; вторым - спасение, публикация и волшебный успех книги под названием "Лолита", освободившей писателя от поденного преподавательского труда.

Побегу Набоковых из рушившейся Франции, описанному в " Других берегах " на фоне соприродной ему шахматной задачи, посвящено немало страниц в разных книгах. Один мой бывший гарвардский однокашник, автор книги о Гайто Газданове, довольно натянуто ставит своего героя в нравственный пример Набокову:

Набоков отказался дать подписку о лояльности, чтобы не быть мобилизованным, оттого, дескать, и должен был покинуть Францию

Но в отличие от газдановского биографа, а может быть, и от самого Газданова, Набоков знал цену не только "Германии громкого Гитлера", но и "Франции молчаливого Мажино". Здесь нельзя не признать задним числом пророческой одну из многочисленных ошибок Эндрю Фильда в его книге "VN": он назвал уже французское правительство 1939-1940 годов "правительством Виши". У него же описано нелепое или деланное недоумение Зинаиды Гиппиус, всё спрашивавшей Набокова: "Вы уезжаете в Америку? Почему вы уезжаете?"

Так и о. Иоанн Шаховской, подобно Карсавину считавший, что евреи должны "сораспяться Христу ", советовал В. Е. Набоковой в 1937 году не уезжать с сыном из Германии, а остаться и принять муки. (Проповедь будущего архиепископа Сан-Францисскского по поводу немецкого вторжения в СССР, напечатанную в берлинском "Новом слове" 29 июня 1941 года, мне показал когда-то мой йельский сослуживец С.-С., бывший сотрудник Остамта, принадлежавший к карловацкой церкви и ставленников московской патриархии не жаловавший. Я читал недавно, что теперь эта проповедь доступна и в России читателям журнала "Истинное православие". Набоковы о ней, очевидно, не знали, иначе вряд ли согласились бы принять владыку Иоанна, когда он пожелал увещевать отпавшего от церкви писателя в его швейцарском уединении. )

До падения Франции Набокову угрожала еще большая опасность, чем его жене и сыну

В любую минуту он мог быть мобилизован или интернирован в одном из тех французских концлагерей для иностранных беженцев, которые описал Кестлер в книге "The Scum of the Earth" ("Сор земли"). Так как денег на билеты для всей семьи не было, вставал вопрос, не уехать ли Набокову в Америку сначала одному.

"Антисемитам, - пишет Стэйси Шифф, - колебания Набокова по этому поводу пришлись очень на руку" (в определенных кругах считалось, да и сейчас считается, что Набоков рад был бы сбежать от жидовки жены и жиденка сына).

Однако, даже если бы Набоков и решился на этот шаг, французы все равно отказали бы ему в визе на выезд. Деньги на билеты в конце концов были собраны среди русских евреев Парижа и друзей Набокова. Половину их стоимости оплатила американская организация помощи еврейским беженцам HIAS, да и французский корабль "Шамплен", на котором они предполагали плыть за океан, был зафрахтован этой организацией. Кажется, и визы на въезд в США были получены по еврейской, а не по русской квоте. Во всяком случае, так рассказывал сыгравший не последнюю роль во всех этих хлопотах композитор Николай Дмитриевич Набоков , который в 1976 году в Иерусалиме - с несвойственной ему застенчивой улыбкой - вспомнил оброненные когда-то мимоходом слова своего кузена: "Все-таки если бы не Ника , мы бы погибли".

Визу на выезд из Франции добыла для Набокова его жена, которой, как пишет ее биограф, пришлось для этого поступиться своим непреложным нравственным правилом: честностью в делах.

Еще в первой части книги, описывая честность как "почти религиозный принцип" у Веры Евсеевны и у ее отца, Стэйси Шифф очень к месту цитирует слова Мандельштама из "Шума времени ": "Отец часто говорил о честности деда как о высоком духовном качестве. Для еврея честность - это мудрость и почти святость".

Но В. Е. Набокова была знакома, вероятно, еще по своей службе в представительствах Франции в Берлине, с некоторыми особенностями французского бюрократического делопроизводства, неповоротливый деспотизм которого, к счастью, ограничен почти повсеместным взяточничеством. Жизнь великого писателя и его семьи была спасена с помощью двухсот франков: "...после нескольких месяцев ходатайств, просьб и брани, удалось впрыснуть взятку в нужную крысу в нужном отделе, и этим заставить ее выделить нужную visa de sortie…" (" Други е берега ").

Биограф Газданова (заслуживавшего лучшей судьбы) написал ханжескую ерунду по пустяковому с исторической и моральной точки зрения поводу "удостоверения лояльности". Вряд ли "верность Франции", которая, уже изменив Чехословакии, в сороковом году ждала только случая изменить самой себе, может служить нравственным мерилом бесподданного, бесправного и ничем ей не обязанного русского писателя-эмигранта.

Но был и другой, серьезный и все еще не оконченный "старинный спор"

По адресу таких людей, как Набоковы, звучали более тяжкие, более обидные своей несправедливостью и более памятные исторические упреки. Ахматова в не лучших своих стихах попыталась превратить беду русской внутренней эмиграции ("Вместе с вами я в ногах валялась / У кровавой куклы палача") - в добродетель:

"Нет! И не под чуждым небосводом, / И не под защитой чуждых крыл - / Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был". Сорока годами раньше она хоть и писала "надменно", что вечно жалок ей изгнанник, темна дорога странника и "полынью пахнет хлеб чужой", но признавала, что белый эмигрант из страны, где мучают людей и растлевают детей, был прав перед "красными башнями родного Содома": "...праведник шел за посланником Бога, / Огромный и светлый, по черной горе".

В 1965 году Набоков сказал, выступая по нью-йоркскому телевидению: "Когда я читаю стихи Мандельштама , сочиненные под проклятой властью этих зверей, я чувствую какой-то беспомощный стыд за то, что я так свободно живу, и думаю, и пишу, и говорю в свободной части мира. - Это единственное время, когда свобода горька". В своем счастливом зарубежье Набоков чувствовал укор совести только тогда, когда думал о мученическом венце Мандельштама .

Но Мандельштам был бездетен

Долг может требовать личного самопожертвования, но не принесения ребенка в жертву Молоху высшего принципа. При таких обстоятельствах все моральные дилеммы становятся единорогами, как сказал набоковский Адам Круг. Удел сына Ахматовой, пережившего лагерь, войну и снова лагерь, чтобы прославиться созданием на русской почве одной из тех животноводческих идеологий, которые выводил с помощью отдаленной гибридизации ХХ век, едва ли не страшнее судьбы погибшего на фронте сына Цветаевой.

В одном месте своей книги Стэйси Шифф не без удивления пишет, что даже С. А. Карлинскому не удалось убедить В. Е. Набокову в достоинствах Цветаевой - "женщины, совмещавшей брак, материнство и литературное поприще" (не могу заставить себя перевести дословно англо-американское выражение "literary career").

В самой Набоковой была несгибаемая гордость, воспрещавшая ей в тяжелые времена жаловаться на "быт" и "среду"

Она говорила о Цветаевой: ее печатали в эмиграции не меньше, чем других, и жилось ей не хуже, чем другим, "но в письмах у нее все время повторяется все та же не очень располагающая к ней ноющая нота". Заметно, однако, что Веру Евсеевну угнетало зависимое положение Набокова в качестве профессора колледжа, невозможность всецело отдаться литературному труду и любимым занятиям, недостаточная признанность, провинциальная, хоть и живописная Итака с ее долгими льдистыми зимами и - не в последнюю очередь - то, что ограниченность в средствах не позволила им дать сыну все те радости детства и отрочества, которые сами они знали до революции.

Тут-то пришла "Лолита", а за нею продюсер Гаррис и режиссер Кубрик, материализовавшись из пророческого сна молодого Набокова, в котором ему явился покойный чудак-дядя Василий Иванович Рукавишников , пообещав вернуться в обличье двух клоунов, "Гарри и Кувыркина", и возместить свое наследство, утраченное любимым племянником в 1917 году .

Стэйси Шифф живо описывает ставшее легендарным происшествие на улице Сенека (названной не по имени старшего или младшего Луция Аннея, а в память местного индейского племени): осенью 48-го года Вера выхватила из "бледного пламени" жестяного чана, в котором горели палые листья, первую рукопись "Лолиты" и ногами затоптала огонь, уже охвативший страницы: "Отойди отсюда! Мы это сохраним" ("Get away from here! We are keeping this").

В последовавшие годы, когда работа над "Лолитой" у Набокова не клеилась, она еще несколько раз останавливала аутодафе "Жуаниты Дарк"... Зато халтурных стокгольмских издателей "Лолиты" она впоследствии судом заставила сжечь весь тираж чудовищного шведского перевода.

Наконец, книга была завершена, и тогда началась эпическая борьба за публикацию "Лолиты", за утверждение ее художественного права на существование и за вызволение ее из когтей парижского издателя порнографической литературы. Здесь Стэйси Шифф держит читателя, хоть тот и знает, что все хорошо кончилось, в неослабевающем напряжении, описывая грандиозный прием, устроенный издателями Вейденфельдом и Никольсоном в лондонском "Ритце" в честь Набоковых, которых в Англии повсюду сопровождали телохранители и полицейские агенты в штатском, а журналисты - преждевременно - фотографировали за решеткой гостиничного лифта. Прием происходил в ту ночь, когда британское правительство решало, подвергнуть ли издателей судебному преследованию.

Доброжелатель из парламентской комиссии сообщил Вейденфельду по телефону о том, что правительство решило не подавать в суд. Вскочив на стол, Никольсон оповестил об этом триста пятьдесят гостей, восторженные клики которых "были слышны за несколько кварталов". "Вейденфельд вспоминал, что Вера вытерла глаза батистовым платком". Кажется, это единственный эпизод в книге, когда мы видим Веру в слезах. После смерти Набокова она только один раз проявила отчаяние, - сказав сыну : "Давай наймем аэроплан и разобьемся".

Оба умели летать

Передо мной лежит сейчас не совсем обычный экземпляр "Лолиты": перепечатка парижского издания "Олимпия Пресс", сделанная по особому разрешению иерусалимским книжным агентством Стейнмацкого в 1958 году для исключительного распространения в Израиле. Годом раньше я читал два зелененьких парижских томика, не отходя от книжной стойки: они стоили половину моего месячного бюджета.

Владелец "Олимпии" с раздражением пишет в мемуарной статье, что ему досталось на орехи за эту перепечатку от владельца американских прав на "Лолиту" Минтона (которому, как рассказывает Стэйси Шифф, посоветовала взяться за публикацию скандальной книги бывшая парижская хористка...). "Я к этому делу не был причастен, потому что г-жа Набокова заставила нас предложить права Стейнмацкому. Я так и сказал, но никто и не подумал передо мной извиниться" (Морис Жиродиа, "Грустная, неизящная история Лолиты").

Счастливы вдовы, которые не сочиняли ни объяснительных, ни оправдательных, ни обвинительных воспоминаний

Другие прошли и еще не раз пройдут по следу двух сплетенных вечным вензелем жизней. Вера Евсеевна написала предисловие к сборнику стихотворений Набокова, указав на основную их тему "потусторонности", и перевела на русский язык "Бледный огонь":

"Ты слышишь этот странный звук?" "Это ставень на лестнице, мой друг". "Этот ветер! Не спишь, так зажги и сыграй Со мною в шахматы". "Ладно. Давай". "Это не ставень. Вот опять. В углу". "Это усик веточки скребет по стеклу". "Что там упало, с крыши скатясь?" "Это старуха-зима свалилась в грязь". "Мой связан конь. Как тут помочь?" Кто мчится так поздно сквозь ветр и ночь? Это горе поэта, это - ветер во всю свою мочь, Мартовский ветер. Это сын и дочь.

В сотрудничестве с Г. А. Барабтарло она написала статью об открытом ею еще в пятидесятые годы неизвестном источнике "Пиковой дамы" у Ф. де ла Мотт Фуке. Статья эта останется в пушкинистике.

Однажды в гостях у А. А. Штейнберг в Иерусалиме, смеясь какой-то литературной шутке, Н.Д. Набоков сказал: "Как ему было бы приятно за этим столом! Как он любил такие разговоры! Но она, - шепотом, - Вера, она его держала за письменным столом, она говорила: твое дело - писать! Но, конечно, без нее он не написал бы и десятой доли того, что написал..."

В последнем абзаце вступления к своей книге Стэйси Шифф нашла верные слова о том, кто была Вера: "С самых ранних лет до последних дней жизнь Веры Набоковой была пропитана литературой, к которой у нее был абсолютный слух, изумительная память и чувство почти религиозного преклонения. Но она не была писательницей. Она была просто жена (She was just a wife)".

Тематические материалы: