Искусство как источник наслаждения
«Сущность любого искусства – даря удовольствие
получать удовольствие» (Михаил Барышников)
Зачастую, произведения искусства рождаются либо благодаря сильным внутренним чувствам художника, либо, как результат, какого-либо переломного момента в жизни создателя. Толстой (1828-1910) полагал, что живопись заставляет зрителей испытывать эмоции заложенные художник, но для этого художник должен пережить эти эмоции, и правильно воплотить их на картине.
Но живопись это результат не только эмоций и творческого вдохновения. Картина возникает благодаря взаимодействию многих факторов – художника с его материалами, личного опыта, произведений искусства, зрителей.
Искусство – это диалог, в котором картина должна заслужить себе право на существование в культурной жизни общества.
Человек существо общественное. История человечества показывает, что люди всегда хотели делиться мыслями и чувствами с другими существами. Живопись – одна из самых древних форм искусства, известных человеку. Формы искусства менялись в течении многих тысячелетий, но оно все еще остается самым популярным средством общения.
В любом уголке земного шара существуют различные формы искусства: на документах, посуде (стекле, фарфоре), одежде и.т.д. Даже настенное искусство – граффити, считается таковым, поскольку тоже призвано передавать мысли и чувства. Однако, картина – самая популярна из известных форм искусства. Считается, что она была изобретена в Афганистане, а в дальнейшем, в эпоху Ренессанса, распространена среди художников. В этот период художники изображали на полотне борьбу, эмоциональные переживания и тайные желания.
В течении столетий «картина» меняла свою форму, в данный период это известная всем «современная картина» –произведение искусства, которое мы видим весящим на стене дома, в офисе, в любимом ресторане, и само собой в картинной галереи.
Исследования показали, что живопись дарит такое же удовольствие как влюбленность. Проектом руководил профессор Сэмир Зэки, работающий на кафедре нейроэстетики в университетском колледже Лондона. Он утверждает, что ими руководило желание узнать, какие чувства испытывает человек, глядя на красивую картину.
«Существует связь между художником и зрителем, благодаря которой, последний может ощутить часть удовольствия, полученного от живописи и радость творческого процесса. Всего лишь цвет может стать такой связью. Но есть кое - что, что только другой человек способен увидеть и прочувствовать. Кое - что очень важное. Это магия. ( Sara Genn )»
В эксперименте участвовали несколько десятков человек, выбранные наугад, с элементарными знаниями в области искусства. Таким образом участники смогли непредвзято отнестись к картинам, не испытывая личной симпатии к художникам.
«Мы выяснили, что независимо от того, смотрите вы на пейзаж, натюрморт, абстракцию, либо портрет, наблюдается сильная активность в той части мозга, которая отвечает за наслаждение», – рассказывает профессор Сэмир Зэки.
Во время эксперимента, люди находились в сканере (МРТ), каждые 10 секунд им показывали серию картин. После чего измерялось давление в одной из частей головного мозга.
Реакция была моментальной. Оказывается, давление повышается, в соответствии с тем, как сильно человеку нравится картина.
Согласно исследованию, любуясь красивой картиной, давление повышается так же, как и тогда, когда вы смотрите на любимого/любимую.
Таким образом, искусство стимулирует ту часть мозга, которая отвечает за удовольствие.
Предыдущие исследования показали, что живопись способна уменьшить боль и ускорить выздоровление.
Таким образом, ученые получили научные доказательства тому, что благодаря искусству люди чувствуют себя лучше.
К счастью живопись способна дарить удовольствие не только зрителям.
«Рисуйте удовольствие, пишите удовольствие,
выражайте удовольствие» ( Pierre Bonnard )
Только художник может понять какое это удовольствие – рисовать. Не нужно взаимодействовать с окружающим миром, есть только вы и природа. Чувство счастья приходит уже, когда вы только садитесь за мольберт. Как только вы берете в руку карандаш либо кисть, по телу пробегает дрожь от предвкушения предстоящего общения с природой. Ни какие переживания не нарушают творческий процесс: не нужно опровергать нелепые доводы, бороться с врагами, напрягаться. Ни какого притворства, игтриг, попыток сделать из черного белое или наоборот. С наивностью ребенка и преданностью истинного энтузиаста, вы отдаете себя в руки более значительной силе – Природе… с радостью изучая ее состояния и с восторгом знакомясь с ее уникальностью. Разум спокоен и в тоже время полон энергии. Руки и глаза поглощены работой. Делая общий набросок будущей картины, вы, каждый момент, узнаете что-то новое, экспериментируете, познаете, развиваетесь. В неприметном растении либо пне вы находите истинную красоту, и с неподдельным удовольствием набрасываетесь на работу. Захваченные энтузиазмом как бы случайно делаете небольшие ошибки, чтобы потом легким мазком либо быстрым штришком исправить их. Время пробегает незаметно, без капли усталости либо сожаления, и вы не за что не хотели бы провести его иначе.
Вы когда-нибудь задавали себе вопрос, каким было бы человечество без искусства, каким был бы человек лишенный способности творить и создавать, в каком мире мы бы жили…
Самовыражение одна из потребностей человека, без которой полноценная жизнь не возможна.
Живите, творите, создавайте, наслаждайтесь, ловите каждый момент, любите каждый день, и будьте счастливыми!
Вам также будет интересно:
Любите искусство, наслаждайтесь им, творите… ведь каждый из нас способен сам исцелить себя. Арт терапия
Интересное в искусстве (живопись)
Как работали великие художники
О цели искусства можно спрашивать разным образом. Можно, вопервых, обратиться к тому или иному отдельному художнику и спросить его: «К чему тебе искусство? Зачем всю жизнь свою ты изучаешь природу, делаешь рисунки, наброски, этюды, создаешь одну картину, другую, третью, сотую? Какая цель руководит тобой в этой работе, порой мучительной и тяжкой?»
На такой вопрос получилось бы великое множество совершенно различных ответов. Каждый художник по своему объяснил бы ту цель , которую он преследует своим творчеством. Один сказал бы, что он стремится украсить и облагородить человеческую жизнь, внести в нее элементы вкуса и изящества; другой утверждал бы, что его задача - будить добрые чувства в сердцах людей, возбуждать в них сострадание к униженным и оскорбленным, или отвращение к рабству, к войне и т.п.; третий объявил бы своей целью раскрытие тайн человеческой души, и т.д., и т.д. Но большинство ответило бы, вероятно, так: « Я не знаю конечной цели своего искусства, но знаю твердо, что не могу без него обойтись. Может быть оно никому не нужно и ничему не служит, но я не могу от него отказаться. Я люблю это дело, оно является для меня внутренней потребностью, жизненной необходимостью. Оно нужно мне, как свет и воздух, я не в состоянии без него дышать и жить». Искать в истории ответа на вопрос о цели искусства так же бесполезно, как спрашивать ее о цели жизни. На том основании, что одни поколения видели смысл своего существования в военных подвигах, другие - в подготовке к Царствию Небесному, третьи - в накоплении богатств, - мы никак не можем сделать общего заключения о цели жизни, никак не можем решить вопроса, каков же истинный и вечный смысл существования человека. Точно так же обстоит дело и с вопросом о цели искусства.
Бродя по музею, мы с одинаковым восхищением останавливаемся перед произведениями различных исторических эпох, независимо от тех целей, которыми вдохновлялись в свое время эти произведения. Мы, дети скептического и рассудочного века, стоим взволнованные и очарованные перед творениями Ван-Дэйка, Джотто, Филиппо-Липпи, или перед византийскими фресками.
Мы убеждаемся на личном опыте, что нам одинаково дороги и земной, жизнерадостный Рубенс, и суровый Рембрандт, и мистические мадонны Рафаэля.
И мы говорим себе: «Искусство не повинуется тем временным целям , которые навязывает ему история. Цели эти забываются; умирают поколения, которым эти цели казались единственно-важными и священными, но живут художественные произведения, и новые поколения людей находят в них новые очарования».
Ведь не выбрасываем же мы произведения отживших эпох и не предпочитаем им современное искусство, которое, казалось бы, должно лучше всего отвечать запросам нашего духа, точнее выражать все его колебания, порывы и стремления.
Значит, действительно, есть в искусстве какая-то вечная ценность и вечный смысл, независимый от тех временных целей, которые ставились ему различными историческими эпохами.
Итак, зачем людям искусство? Чего они ищут в нем? Обыкновенно отвечают: наслаждения. Цель искусства заключается в том, чтобы доставлять людям удовольствие, которое, в отличие от всех других видов удовольствия, называют «эстетическим», «утонченным», «благородным» и т.д.
Что-то возмущается в нас при мысли, что произведения Рембрандта, Микель-Анджело, Ван-Дэйка, Врубеля, Ван-Гога были созданы лишь для наслаждения людей, желающих наслаждаться. Стоило ли Врубелю платить искусству своим зрением, стоило ли Ван-Гогу отдавать свою душу во власть безумия, если их произведения, ради которых принесли они такие тяжкие жертвы, только и годны на то, чтобы доставлять толпе зевак приятные ощущения? Поистине, лучше было бы им разбить свою палитру, переломать свои кисти и поступить в цирк на амплуа клоунов или канатоходцев.
В произведениях великих мастеров прошлого мы всегда находим черты серьезности, строгости и даже святости, которые совершенно несовместимы с мыслью об удовольствии или наслаждении. Мы инстинктивно чувствуем присутствие в них какого-то иного, высшего смысла.
Искусство - не роскошь и существует не для развлечения. Это ясно всякому, кто хоть раз приближался к произведениям великих мастеров, кто хоть однажды перелистал страницы истории искусства. В поисках более глубокого смысла искусства было найдено другое объяснение ему. Искусство, - говорит Л. Толстой, - есть одно из средств общения людей между собой.
Искусство это человеческая деятельность, состоящая в том, что один человек сознательно, известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их.
Через произведения искусства воспринимающий его вступает в известного рода общение с художником и со всеми теми, которые одновременно с ним, прежде или после его восприняли или воспримут то же художественное впечатление.
Отсюда следует, что искусство цель
- деятельность чрезвычайно серьезная и важная. Оно нужно, - по выражению Л. Толстого, - «для жизни и для движения к благу отдельного человека». Подобно тому, как путем языка люди передают друг другу свои мысли, так искусством они передают друг другу свои чувства. Благодаря искусству, человеку «делается в области чувства все то, что пережило до него человечество, делаются доступны чувства, испытываемые современниками, чувства, пережитые другими людьми тысячи лет тому назад, и делается возможной передача своих чувств другим людям». Без языка мы были бы подобны зверям, но без искусства «люди едва ли бы не были еще более дикими и, главное, разрозненными и враждебными».
Чутьем великого художника Л. Толстой верно угадал всю пошлость взгляда, по которому искусство существует лишь «для наслаждения» утонченных душ.
Художник изображает не только внешность предметов, он стремиться проникнуть в самую сущность их, раскрыть «душу» вещей, скрытую за внешней оболочкой
. Искусство поднимает ту завесу, то «покрывало Майи», которое закрывает от нас таинственную сущность мира: в этом смысле искусства и его цель.
Выходит, таким образом, что искусство заменяет творчество тому, кто сам по себе к нему неспособен.
Через искусство каждый из нас получает возможность пережить радость и муки творчества, которые иначе были бы нам недоступны. Но сказать так - значит ничего еще не объяснить, ибо возникает вопрос: а зачем человечеству нужно переживать эти радости и муки творчества? Быть может, без них наша жизнь была бы гораздо спокойнее и приятнее? К чему нам волнения, доставляемые искусством, когда у нас и без того достаточно различных волнений и тревог? Почему человек считает эти переживания ценными, почему он дорожит ими и стремится к ним?
Толстой прав, утверждая, что без искусства человек пребывал бы в диком, зверином состоянии. Толстой прав, подчеркивая, что искусство - не развлечение, а «условие человеческой жизни».
Действительно, человеческое существование отличается от существования чисто -животного наличностью высших, нематериальных интересов.
Мы говорим себе: не может быть, чтобы жизнь была нам для того только, чтобы прожить ее и умереть; она должна же иметь какой-нибудь иной смысл; должно быть нечто высшее, для чего жизнь служила бы только средством. Что же такое это «высшее», которое для человека дороже жизни, ради которого он готов жертвовать собой? Для одних это - Родина, для других - человечество, для третьих - наука, для четвертых - истина, для пятых - любимая женщина и т.д.
Но бывает и так, что человек не находит оправдания для своего существования в каких-либо высших целях. Он живет лишь для того, чтобы прожить жизнь, посланную ему судьбой, не видя в ней никакого иного смысла, кроме физиологического роста и умирания.
Скука и уныние поселяются обыкновенно в душе такого человека. Он может сказать о себе словами чеховского Иванова: «С тяжелой головой, с ленивой душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу? И мне уже кажется, что любовь - вздор, ласки приторны, что в труде нет смысла, что песни и горячие речи пошлы и стары. И всюду я вношу с собой тоску, холодную скуку, недовольство, отвращение к жизни»… Вот - самочувствие человека, не нашедшего смысла своего существования. Оно не может быть иным, если, конечно, по своим нравственным и умственным качествам данный субъект хоть чем-нибудь отличается от животного. Как только человек дорастает до сознания, что отправление физиологических функций не есть конечный смысл его жизни, он должен найти для нее какую-нибудь иную цель, он обязан ответить на вопрос: «зачем живу?» И если ответа на этот вопрос не находится, то понятно, что тоска, скука и отвращение к жизни неизбежно становятся обычным состоянием такого человека.
Лишь немногим дано такое органическое знание своего назначения, лишь немногие единицы из тысяч подчиняют свою деятельность своему пониманию смысла жизни, от которого их не могут отвратить никакие внешние силы. Одним словом, только для немногочисленных избранников жизнь является, действительно, средством для достижения каких-то высших целей. Мы говорим «высших» потому, что ради них приносятся в жертву все остальные жизненные блага.
Вспомните, например, подвижничество первых христиан: какое это удивительное зрелище нечеловеческой силы, стойкости, духовной мощи, ломающей все преграды, не поддающейся никаким страданиям! Костры, пытки, травля зверьми, - ничто, никакие муки не могли заставить их отказаться от того пути, который указывало им их понимание смысла жизни.
Итак, все человечество можно разделить на две неравные психологические группы. К первой, малочисленной группе относятся люди, жизнь которых озарена светом высшей цели. Они служат ей, как жрецы, со страстной любовью, нежным умилением и непоколебимой убежденностью. Это - пророки, религиозные реформаторы, подвижники, народные вожди, великие художники, скульпторы, писатели и пр.
Вторая группа - огромная, как океан. Это - те, кто не знает своего «призвания» и, действительно, ни к чему не призван. Случай или расчет толкает их на тот или иной путь, на ту или иную практическую деятельность. Изо дня в день, из года в год они трудятся в мастерских и на фабриках, строят, торгуют и пр., и пр. Цель этой деятельности, поглощающей все силы многомиллионной человеческой массы, - добыть необходимые для существования средства, удовлетворить свои потребности в пище, в жилище и в одежде.
Результат такого характера нормальной человеческой деятельности может быть двоякий: она ведет либо к самодовольству, т.е. к животному чувству удовлетворения внешним житейским благополучиям, либо - к тому состоянию недовольства и отвращения к жизни, которое является неизбежным уделом натур чутких и тонко-организованных, натур, в которых «человеческое» властвует над «животным».
В практической деятельности, в ожесточенной борьбе за рубли или доллары, люди этой категории не находят удовлетворения. Они чувствуют потребность в иной деятельности, направленной к целям высшего порядка, озаренной светом высшего смысла. Но в том-то и заключается весь трагизм их положения, что этот высший смысл жизни остается навсегда от них скрытым. Напрасно вопрошают они с тоской и болью: «Зачем живу? Куда стремлюсь?» Вопросы эти остаются без ответа, и судьба Иванова становится их общей судьбой, - недаром этот чеховский герой носит такую универсальную фамилию!
Итак, мы приходим, по-видимому, к выводу глубоко пессимистичному: «Если ты не рожден избранником, если ты не Магомет, и не Рембрандт, и не Моцарт, то тебе предназначены два жребия: либо быть самодовольным, т.е. остаться на ступени животного состояния, либо - страдать от пустоты и бессмыслия жизни, вечно и жадно искать ее смысла и никогда не находить».
Так ли? К счастью - не так. К счастью, у человечества есть выход из этого безнадежного тупика, и этот выход дает ему искусство.
Искусство, заменяет творческую деятельность тому, кто сам по себе к ней не способен. Созерцая произведения искусства, мы сами становимся на время творцами, мы превращаемся в Рембрандтов, Рафаэлей и Врубелей.
Искусство как цель , таким образом, есть вторая жизнь среди обычного существования, фантастическая, призрачная, вспыхивающая лишь на несколько часов, но несомненно выпуклая и яркая. Жизнь эта протекает в высшем, идеальном кругу бытия, и в ней мы находим то удовлетворение, которого не дает нам обычное существование. Мы уходим в искусство от реальной жизни с ее борьбой, грубостью и материализмом, мы поднимаемся над уровнем животного существования и переносимся в тот метафизический мир, в который нет доступа иным путем простому смертному.
Без искусства мы навсегда были бы замкнуты в сфере животного состояния, были бы «как звери», по выражению Толстого, были бы просто особой усовершенствованной породой млекопитающих. Лишь искусство превращает двуногое млекопитающее в Человека.
Вот, цель искусства и назначение художника: поднимать людей над сферой животного состояния, вырывать их из условий материальной, физической жизни и переносить в мир высших, метафизических ценностей.
Искусство существует не столько ради самого себя, сколько ради той пользы, которую оно способно принести человеку и обществу. Далее речь пойдет о ценности искусства, о тех задачах, которые решаются с его помощью человеком и обществом.
Функции, или задачи, искусства – это те цели, которые в эксплицитной или в имплицитной форме искусство ставит перед собой, те ценности, которыми руководствуется художник при создании произведения и которые принимает во внимание зритель, воспринимающий это произведение.
Один из методов, которым пользуется Платон для определения искусства, – это исследование его происхождения. Поскольку происхождение это туманно, Платон предварительно ссылается на миф о Прометее. При первоначальном распределении богами различных качеств человек оказался обделенным: у него не оказалось теплого меха и острых когтей. Тогда Прометей, заботясь о бесприютном и голом человеке, украл для него с неба огонь, а у Афины и Гефеста – искусство изготовлять ткани и ковать железо.
Этот греческий миф дает понять, что "искусство" пришло в мир как мастерство и как средство, с помощью которого человек может удовлетворять свои насущные потребности, когда одной "природы" мало.
В образной картине происхождения культуры искусство оказывается эквивалентным тому, что человек добавляет к природе благодаря своему уму, чтобы успешно бороться за свое существование. Природа, измененная или обработанная человеком для его удобства и благополучия, – начато искусства.
Разумеется, привязывать искусство к человеческой жизни и деятельности и требовать от него немедленной и непосредственной практической отдачи опасно. И, тем не менее, понятно, что не столько чистый эстетический интерес, сколько нужды человека и общества стимулируют постоянное развитие искусства.
Традиционная философия искусства обычно усматривала ценность искусства преимущественно в том, что оно способно доставлять человеку удовольствие. Даже с точки зрения здравого смысла, пишет Г. Грэм, на вопрос: "Чего мы ждем от искусства" напрашивается ответ: удовольствия, или наслаждения, ведь большинство людей, желая одобрить какую-либо книгу или фильм, говорят, что они им "понравились". Некоторые философы полагают, что ценность искусства необходимо связана с удовольствием, или наслаждением, поскольку, как они утверждают, сказать, что произведение хорошее – все равно, что сказать, что оно приятное .
В знаменитом эссе "О норме вкуса" Д. Юм стремится доказать, что в искусстве важнейшим моментом является его "приятность", или то удовольствие, которое мы получаем от него. Это удовольствие относится к нашим чувствам, а не к сущности самого искусства. Суждения о хорошем и плохом в искусстве вовсе не являются, по Юму, реальными суждениями, ибо чувство не относится к чему- либо, кроме самого себя, и оно всегда реально, когда бы человек его ни осознавал. В силу этого, поиски подлинно прекрасного или подлинно безобразного столь же бесплодны, как и претензии на то, чтобы установить, что доподлинно сладко, а что горько. Эстетические суждения говорят о вкусе самого зрителя, а не об объекте его оценки, хотя, вынужден признать Юм, некоторые художественные пристрастия настолько экстравагантны, что их можно не принимать в расчет.
Если у кого-то вычурный или неразвитый эстетический вкус, у других нет оснований называть такой вкус нелепым – он просто другой. Из этого, однако, следует, что связь между искусством и удовольствием не является необходимой. Сказать, что произведение искусства хорошее, не значит сказать, что каждый или даже большинство зрителей должны считать его таким. Этот простой аргумент остался незамеченным ни Юмом, ни всей традиционной философией искусства.
Удовольствие, доставляемое искусством, нельзя отождествлять с развлечением. Музыка Вагнера или Баха доставляет слушателю удовольствие, но нельзя сказать, что он слушает серьезную музыку, чтобы развлечься. Удовольствие и развлечение – во многом разные вещи, хотя в обычной жизни они оказываются нередко тесно связанными между собой. Не всякий объект, доставляющий удовольствие, одновременно и развлекает. Есть масса гораздо более простых и доступных способов развлечься, чем посещение консерватории или балета.
Искусство способно развлекать, но следует признать, что высокое искусство гораздо меньше развлекает большинство людей, чем так называемое массовое искусство. "Массы кинозрителей и читателей журналов, – пишет Р. Дж. Коллингвуд, – нельзя возвысить, предлагая им аристократические развлечения прошлых веков. Обычно это называется “нести искусство в народ”, однако это мышеловка: то, что несут народу, также оказывается развлечением, изящно сработанным Шекспиром или кем-то другим для увеселения елизаветинской аудитории или аудитории эпохи Реставрации. Теперь же, невзирая на всю гениальность авторов, эти произведения гораздо менее развлекательны, чем мультфильмы о Микки Маусе и джазовые концерты, если только аудитория предварительно не прошла трудоемкую подготовку, позволяющую получать удовольствие от таких произведений" .
Чтобы ответить на этот вопрос, нужно взглянуть, откуда эта идея вообще взялась, и что из этого вышло.
Так вот, век на дворе восемнадцатый, и в искусстве царят ад и сахарная вата. Уже выросшее на останках Возрождения барокко начало обнаруживать на себе склонность компенсировать недобор содержания излишней декоративностью – но едва ли кто-нибудь из его мастеров предвидел грядущее в следующем столетии огромное, младенцеобразное, в бантах и с перьями, блестками и в пудре, с пирожными в одной руке и рвотным ведерком в другой, жирное розовое рококо.
Рококо было главным в истории искусства культом пустого, бессмысленного излишества одного излишества ради. Что само по себе было симптоматичным в отношении существующего на тот момент общественного строя, и конец чему положила не кто-то там, а Французская революция.
Так вот и на фоне всего этого, где-то в Германии, некто Готхольд Эфраим Лессинг пишет: "Цель искусства - наслаждение".
Казалось бы, высказывание было недвусмысленным одобрением текущего порядка вещей - ан нет, мыслилось оно в оппозиции, и вот почему.
Лессинг, как адвокат рационализма, противопоставлял искусство науке, которая по Лессингу является источником единственной истины, и поэтому должна обладать моральным карт-бланшем на всё и вся, тогда как пути искусства, дабы оно функционировало самым правильным образом, могут регулироваться на уровне, страшно сказать, законодательном.
Иными словами, обе эти дисциплины подвергаются обработке живительным утилитаризмом, только одна почему-то оказывается в колодках. Можно было бы предположить, что Лессинг планировал бить банхаммером по собственно царящему в Европе рококошному обжиралову, в угоду чему-нибудь чуть более благородному – однако ж нет, по Лессингу любое искусство, ставящее себе целью производить какие-то дополнительные эмоции помимо наслаждения (как, например, сострадание), будет неизбежно "ниже", поскольку отвлекает от наслаждения.
Как следствие, по факту уже заточенное на наслаждение рококо критикуется Лессингом как всё ещё недостаточно наслаждающее, бо оно пронизано лишними, по Лессингу, влияниями и условностями. При том, что по факту религиозная линия задвинута так далеко, что за пышными формами купидонов её и не видно, а социальная линия практически еще даже не появилась (хотя до взятия Бастилии остается всего лет двадцать, и все ингредиенты уже на месте).
И вот во всем этом, оказывается, нужно отринуть условности и наслаждаться ещё сильнее.
Условности и отринули - некоторые так даже гильотинировали. Только искусство пошло совсем не по тем рельсам, которые Лессинг ему надеял. Пока во Франции изображали античные клятвы, трупы и серые дождливые похороны, немцы внезапно открыли свой собственный романтизм – строгий, готический, романтизм одиночной медитации на неразрешимые стороны бытия, проявляющиеся в природе, личности и в национальном мифе.
Проблема в том, что романтизм как метод не только иррационален, но и достаточно дискомфортен, поскольку предполагает постоянное напряжение без резолюции. Казалось бы, по Лессингу, кому он такой нахрен нужен – однако немецкий романтизм не только прижился, но и впервые со времен позднего Возрождения дал немцам почувствовать, что они наконец-то начали заниматься чем-то своим.
Какие из этого всего можно сделать выводы? Наверное, их два. Первый – что наслаждение в искусстве довольно быстро себя изживает, будучи опровергнуто в первую очередь самими художниками. И, наверное, точно также изживают себя и эпохи, чрезмерно на него нацеленные. Второй – что в не меньшей степени изживает себя и рационализм, когда преступает рамки своих утилитарных приложений и начинает пытаться диктовать условия всего человеческого бытия, умаляя тем самым в первую очередь саму человеческую натуру, способную на большее, чем просто искать наслаждения, и мыслящую шире, чем просто рационально.
Что, разумеется, что-нибудь значит и для нас с вами, но это уже тема совсем другого вопроса.
Искусство – внушение определенного строя мыслей и чувств, почти гипнотическое воздействие на подсознание и на всю человеческую психику. Часто произведение буквально завораживает. Суггестия (внушающее воздействие) была присуща уже первобытному искусству. Австралийские племена в ночь перед битвой вызывали в себе прилив мужества песнями и танцами. Древнегреческое предание повествует: спартанцы, обессиленные долгой войной, обратились за помощью к афинянам, те в насмешку послали вместо подкрепления хромого и хилого музыканта Тиртея. Однако оказалось, что это и была самая действенная помощь: Тиртей своими песнями поднял боевой дух спартанцев, и они победили врагов.
Осмысляя опыт художественной культуры своей страны, индийский исследователь К.К. Панди утверждает, что в искусстве всегда доминирует внушение. Главное воздействие фольклорных заговоров, заклинаний, плачей – внушение.
Готическая храмовая архитектура внушает зрителю священный трепет перед божественным величием.
Внушающая роль искусства отчетливо проявляется в маршах, призванных вселять бодрость в шагающие колонны бойцов. В «час мужества» (Ахматова) в жизни народа внушающая функция искусства обретает особенно важную роль. Так было в период Великой Отечественной войны. Один из первых зарубежных исполнителей Седьмой симфонии Шостаковича, Кусевицкий, заметил: «Со времен Бетховена еще не было композитора, который мог бы с такой силой внушения разговаривать с массами». Установка на внушающее воздействие присуща и лирике этого периода. Таково, например, популярное стихотворение Симонова «Жди меня»:
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди.
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.
В двенадцати строках восемь раз повторяется как заклинание слово «жди». Все смысловое значение этого повтора, вся его внушающая магия формулируются в финале стихотворения:
Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
(Симонов. 1979. С. 158).
Здесь выражена поэтическая мысль, важная для миллионов разлученных войной людей. Солдаты посылали эти стихи домой или носили их у сердца в кармане гимнастерки. Когда эту же мысль Симонов выразил в киносценарии, то получилось посредственное произведение: в нем звучала та же актуальная тема, но была утрачена магия внушения.
Помню, как Эренбург в беседе со студентами Литературного института в 1945 г. высказал мнение, что сущность поэзии – в заклинании. Это, конечно, сужение возможностей поэзии. Однако это характерное заблуждение, продиктованное точным ощущением тенденции развития военной поэзии, которая стремилась к немедленному действенному вмешательству в духовную жизнь и потому опиралась на выработанные вековым художественным опытом народа фольклорные формы, такие как наказы, обеты, видения, сны, разговоры с мертвыми, обращения к рекам, городам. Лексика заклинаний, обетов, благословений, анахронизмы обрядовых оборотов речи звучат в военных стихах Тычины, Долматовского, Исаковского, Суркова. Таким образом в поэтическом стиле проявлялся народный, отечественный характера войны против захватчиков.
Внушение – функция искусства, близкая к воспитательной, но не совпадающая с ней: воспитание – длительный процесс, внушение – одномоментный. Суггестивная функция в напряженные периоды истории играет большую, иногда даже ведущую роль в общей системе функций искусства.
10. Специфическая функция – эстетическая
(искусство как формирование творческого духа и ценностных ориентаций)
До сих пор речь шла о функциях искусства, которые «дублировали» художественными средствами то, что по-своему делают другие сферы человеческой деятельности (наука, философия, футурология, педагогика, СМК, гипноз). Сейчас речь пойдет о совершенно специфических, присущих только искусству функциях – эстетической и гедонистической.
Еще в древности было осознано значение эстетической функции искусства. Индийский поэт Калидаса (приблизительно V в.) выделял четыре цели искусства: вызывать восхищение богов; создавать образы окружающего мира и человека; доставлять высокое удовольствие с помощью эстетических чувств (рас): комизма, любви, сострадания, страха, ужаса; служить источником наслаждения, радости, счастья и красоты. Индийский ученый В. Бахадур считает: цель искусства – вдохновлять, очищать и облагораживать человека, для этого оно должно быть прекрасным (Bahadur. 1956. Р. 17).
Эстетическая функция – ничем не заменимая специфическая способность искусства:
1) формировать художественные вкусы, способности и потребности человека . Перед художественно цивилизованным сознанием мир предстает как эстетически значимый в каждом своем проявлении. Сама природа выступает в глазах поэта как эстетическая ценность, вселенная обретает поэтичность, становится театральной сценой, галереей, художественным творением non finita (незаконченным). Искусство дарит людям это ощущение эстетической значимости мира;
2) ценностно ориентировать человека в мире (строить ценностное сознание, учить видеть жизнь сквозь призму образности) . Без ценностных ориентаций человеку еще хуже, чем без зрения – ему не удается ни понять, как относиться к чему-либо, ни определить приоритеты деятельности, ни выстроить иерархию явлений окружающего мира;
3) пробуждать творческий дух личности, желание и умение творить по законам красоты. Искусство пробуждает в человеке художника. Речь идет вовсе не о пробуждении пристрастия к художественной самодеятельности, а о деятельности человека, сообразованной с внутренней мерой каждого предмета, то есть об освоении мира по законам красоты. Изготовляя даже чисто утилитарные предметы (стол, люстру, автомобиль), человек заботится и о пользе, и об удобстве, и о красоте. По законам красоты создается все, что производит человек. И ему необходимо чувство прекрасного.
Эйнштейн отмечал значение искусства для духовной жизни, да и для самого процесса научного творчества. «Мне лично ощущение высшего счастья дают произведения искусства. В них я черпаю такое духовное блаженство, как ни в какой другой области… Если вы спросите, кто вызывает сейчас во мне наибольший интерес, то я отвечу: Достоевский!.. Достоевский дает мне больше, чем любой научный мыслитель, больше, чем Гаусс!» (см.: Мошковский. 1922. С. 162).
Пробуждать в человеке художника, желающего и умеющего творить по законам красоты, – эта цель искусства будет возрастать с развитием общества.
Эстетическая функция искусства (первая сущностная функция) обеспечивает социализацию личности, формирует ее творческую активность; пронизывает все другие функции искусства.
11. Специфическая функция – гедонистическая
(искусство как наслаждение)
Искусство доставляет людям наслаждение и создает глаз, способный наслаждаться красотой красок и форм, ухо, улавливающее гармонию звуков. Гедонистическая функция (вторая сущностная функция) как и эстетическая пронизывает все другие функции искусства. Еще древние греки отмечали особый, духовный характер эстетического наслаждения и отличали его от плотских удовольствий.
Предпосылки гедонистической функции искусства (источники наслаждения художественным произведением): 1) художник свободно (= мастерски) владеет жизненным материалом и средствами его художественного освоения; искусство – сфера свободы, мастерского владения эстетическим богатством мира; свобода (= мастерство) вызывает восхищение и доставляет наслаждение; 2) художник соотносит все осваиваемые явления с человечеством, раскрывая их эстетическую ценность; 3) в произведении гармоническое единство совершенной художественной формы и содержания, художественное творчество доставляет людям радость постижения художественной правды и красоты; 4) художественная реальность упорядочена и построена по законам красоты; 5) реципиент испытывает приобщенность к порывам вдохновения, к творчеству поэта (радость сотворчества); 6) в художественном творчестве есть игровой аспект (искусство моделирует деятельность человека в игровой форме); игра же свободных сил – еще одно проявление свободы в искусстве, доставляющее необычайную радость. «Настроение игры есть отрешенность и воодушевление – священное или просто праздничное, смотря по тому, является ли игра просвещением или забавой. Само действие сопровождается чувствами подъема и напряжения и несет с собой радость и разрядку. Сфере игры принадлежат все способы поэтического формообразования: метрическое и ритмическое подразделение произносимой или поющейся речи, точное использование рифмы и ассонанса, маскировка смысла, искусное построение фразы. И тот, кто вслед за Полем Валери называет поэзию игрой, игрой, в которой играют словами и речью, не прибегает к метафоре, а схватывает глубочайший смысл самого слова „поэзия“» (Хейзинга. 1991. С. 80).
Гедонистическая функция искусства опирается на идею самоценного значения личности. Искусство доставляет человеку бескорыстную радость эстетического наслаждения. Именно самоценная личность в конечном счете и является наиболее социально действенной. Другими словами, самоценность личности – существенная сторона ее глубокой социализации, фактор ее творческой активности.
