Прекрасно помню слова святительские: «Люди самолюбивы и не могут совершать над собой бесстрастного суда» (святитель Василий Великий), но когда остается совсем немного до констатации, что уже дожил до лет преклонных, невольно реверсируешь мыслью в годы прошедшие.

От данного «реверса» очень редко остаешься в позитиве и приходишь в симфоническое согласие с незабвенным попом из «Неуловимых мстителей»: «Все мы немощны, ибо человецы суть». Итоги годов прошедших подвести все же хочется, да и вспомнить о том, что умиляет, вдохновляет и радость вселяет, всегда приятно. И нет ничего зазорного и неправославного в радости. Апостол об этом однозначно сказал: «Впрочем, братия, радуйтесь, усовершайтесь, утешайтесь, будьте единомысленны, мирны, – и Бог любви и мира будет с вами» (2 Кор. 13, 11).

Понятно, что сегодня значение слов и определений изменилось. Мир привнес даже в, казалось бы, четкие понятия свои смыслы, далекие от веры и Бога, но мы ведь православные, и акафисты любим, а там что ни строфа, то «Радуйтесь!».

Отсчитаю десятилетий пять с хвостиком назад и обязательно вспоминается:

Скачет сито по полям,

А корыто по лугам…

Мама читает, а мне Федору жалко, да и как не жалеть, если:

А бедная баба одна,

И плачет, и плачет она.

Села бы баба за стол,

Да стол за ворота ушел.

Сварила бы баба щи,

Да кастрюлю поди поищи!

И чашки ушли, и стаканы,

Остались одни тараканы.

Ой, горе Федоре,

Горе!

Отец не читал мне Чуковского и Маршака. Он знал наизусть иное. О том, что такое дружба и кто такой герой, я узнал из симоновских строк:

– Ты слышишь меня, я верю:

Смертью таких не взять.

Держись, мой мальчик: на свете

Два раза не умирать.

Никто нас в жизни не может

Вышибить из седла! –

Такая уж поговорка

У майора была.

А как не быть трусом и не бояться ночью, меня научил Александр Сергеевич Пушкин:

Трусоват был Ваня бедный:

Раз он позднею порой,

Весь в поту, от страха бледный,

Чрез кладбище шел домой.

Шли годы. Сказки из трехтомника Александра Николаевича Афанасьева вкупе с Буратино и Снежной королевой сменили волшебник из Изумрудного города с Урфином Джюсом и подземными королями, затем пришел Жюль Верн с капитаном Грантом, Айртоном и Немо.

Детство – оно ведь имело удивительную особенность: с утра до вечера – целая вечность. Это нынче время считаем по принципу: Рождество – Пасха – Троица – Покров… и опять Рождество. Все скоропроходяще, а порой кажется, что мгновенно. В детстве – по-иному, там каждый день удивителен, с поражающей новостью и увлекательным событием. Все впервые.

Школьные годы – открытие русской классики. Ее нельзя было не открыть, так как учительницей была Мария Ивановна. Так что все бесчисленные добрые рассказы и истории про «марьивановну» – это о моей учительнице. Именно благодаря ей до дня нынешнего к месту и не к месту цитирую несравненного Скалозуба: «Уж коли зло пресечь: собрать все книги бы да сжечь», как и перефразирую Молчалина: «В мои года «достойно» сметь свое суждение иметь». Мария Ивановна дала нам умение понимать изучаемые произведения не только по учебнику литературы, но и с точки зрения их всегдашней современности (это главное отличие классики от литературной бульварщины). И хотя фамилия учительницы была абсолютно советская – Комиссарова, нынче понятно, что мыслила она отнюдь не в ракурсе социалистического реализма. Наверное, именно поэтому, когда мы с другом решили защитить бедного Грушницкого и обвинить гордеца Печорина из «Героя нашего времени», Мария Ивановна молча, но с улыбкой вернула нам сочинения, где просто не было оценки.

Уже много лет спустя, в старших классах и в армии, когда я впервые открыл Библию, стало ясно, что многие сюжеты Писания мне известны. Наш историк, не указывая на источник, рассказывал нам и о потопе, и об Иове, и об Аврааме. Урок у него практически всегда заканчивался красивой, как он говорил, «легендой», которые, как позже выяснилось, были изложением Библии.

С книгами в те годы было непросто, а читать хотелось. И даже когда половину своей первой зарплаты я растратил на ростовском полулегальном книжном рынке, родители не бурчали, потому что для них та истина, что «книга – лучший подарок», действительно была непререкаемой.

Шли годы, кардинально менялось время. Стало не боязно произносить имена тех писателей, о существовании которых мы знали лишь из «критических» разгромных статей в советских газетах. Хотя в армии замполит и отобрал у меня изъятый из библиотек «Один день Ивана Денисовича», но при демобилизации вернул журнал. А институтский преподаватель по сопромату, увидев, что я вместо изучения закона Гука и гипотезы Бернулли читаю «Бодался теленок с дубом», лишь усмехнулся, погрозил пальцем, а после лекции попросил посевовскую брошюрку «до утра».

К годам зрелым, уже, можно сказать, семейным, к тридцатилетию, вместе с толстыми литературными журналами с текстами Ю.В. Трифонова, В.Д. Дудинцева, А.П. Платонова, В.Т. Шаламова пришли неизвестные Н.С. Лесков, И.А. Бунин, И.С. Шмелев и А.И. Куприн.

Тогда же именно через книги начался осмысленный интерес к православию. Уже можно было найти Евангелие, а в ростовском кафедральном соборе купить «Журнал Московской Патриархии», где всегда (всего лишь на нескольких страничках!) были проповеди и исторические статьи. На безмерно разросшейся ростовской книжной толкучке почти свободно стали продаваться не только «Вестник русского христианского движения», но и книжки Сергея Александровича Нилуса вкупе с репринтными наскоро сшитыми «Лествицей» и «Отечником».

Вера становилась необходимостью, так как понималось и осознавалось, что в основе всех любимых произведений была именно православная культура, православное наследие.

На маленьком поселковом железнодорожном вокзале в Белгородской области (уж и не помню, что меня туда занесло) встретился мне священник моих лет, в рясе (!), с последним выпуском «Нового мира» в руках, что несказанно удивило. Познакомились. Разговорились. Пошли пить чай к батюшке, увлеченно обсуждая последние литературные новинки.

Чай как-то забылся, а вот два шкафа с богословской литературой, старинными изданиями, неизвестными авторами и таинственными, еще непонятными названиями стали по сути определяющими в дальнейшей жизни. Они просто ее изменили.

Как-то в Великий пост мой белгородский священник предложил съездить в самое мудрое и святое место на Руси. «Это куда?» – не понял я. «В Оптину. Монастырь уже вернули». Об Амвросии Оптинском, старцах монастырских я уже что-то знал, так как «На берегу Божьей реки» С.А. Нилуса и джорданвилльская книжка Ивана Михайловича Концевича «Оптина пустынь и ее время» числились в любимых. Приехали на пару дней, а задержался я в обители почти на целый год. Изначально решил, что до Пасхи побуду. Слишком уж все необычно. Удивительная служба, пока еще непонятные монахи и постоянное ощущение, что живешь не в реальном времени. Прошлое столь тесно сочетается с настоящим, что если бы встретил на скитской тропинке Льва Николаевича Толстого с Николаем Васильевичем Гоголем, не удивился бы…

Оптина заставила перечитать и переосмыслить нашу классику XIX века. Федор Михайлович Достоевский стал понятен, Николай Васильевич Гоголь – любим, а славянофилы оказались не только борцами за Третий Рим, но и интересными писателями.

Вечерами облюбовал я себе уголок в монастырской гостинице и там книжки читал. Монахи в ту пору еще келий отдельных не имели и жили где придется. Один из них, высокий, худой, в очках, чем-то на меня похожий, заприметил мою личность и пару раз поинтересовался, чего, мол, не сплю и что читаю. Оказалось, что заинтересованность эта была не просто любопытством. Вскоре меня вызвали к монастырскому эконому и предложили потрудиться в издательском отделе монастыря. Быть в Оптиной среди монастырского богослужения, умных монахов и книжек и заниматься книжками… Не верилось.

Неугомонный наш руководитель, тогдашний игумен, нынешний архимандрит Мелхиседек (Артюхин), – человек, который к книге относится благоговейно. Не удивительно, что первое после революции 1917 года издание «Душеполезных поучений» аввы Дорофея вышло именно в Оптиной, как и стало знаковым событием репринтное издание всех томиков «Житий святых» святителя Димитрия Ростовского.

Время скоропроходяще. Минуло уже четверть века с тех монастырских дней. 25 лет священства, которое без книги представить невозможно. Книга и есть та радость, которая учила, воспитывала, образовывала и привела к вере.

Православному современнику, уверен в этом, необходимо читать постоянно. И не только святых отцов, богословов и православных писателей. Великие произведения имеют Божии основания, оттого они и великие.

Сегодня много споров ведется о будущности книги. Уже не надобно искать непрочитанное и сиюминутно нужное. Достаточно зайти в интернет. Поисковик выдаст десятки ссылок и даже определит то место, ту мысль или цитату, которую ищешь. Но все же вечером берешь из стопки очередную книжку, раскрываешь ее наугад, чтобы почувствовать непередаваемый книжный запах, а затем переходишь к закладке…

Вот и сейчас, когда читаю эти строки, за моей спиной – полки с нужными и любимыми книгами – моей всегдашней радостью, берущей начало в βιβλίον («книга» по-гречески), то бишь в Библии.

В уже далеком 1994 году Владислав Листьев в телепередаче «Час пик» спросил у тогдашнего главы издательского отдела Московской Патриархии митрополита Питирима (Нечаева), читает на телеканалах представителя Церкви не только было внове, но и вызывало большой резонанс, так как о том, кто такие служители Церкви, знали лишь по советскому атеистическому шаблону или по слухам, которые, как известно, имеют свойство обрастать выдумками и откровенной ложью. И вдруг оказывается, что те, кто в рясах, не только читают Библию на непонятном языке, молятся и бьют поклоны, но и ориентируются в культуре своего народа, в которой русская классическая литература занимает одно из главных мест.

К чему вспоминается этот диалог убиенного ведущего ли он мирскую литературу. Получив утвердительный ответ, Листьев поинтересовался, что именно нравится Владыке, и тут же получил ответ – Антон Павлович Чехов. Должно сказать, что в начале 90-х любое появление и уже почившего митрополита? Да все из-за того, что раз за разом в разговорах с верующими, как на приходах, так и в православном сегменте пронизывающего весь мир интернета, вспыхивают споры и дискуссии: насколько позволительно и надобно знать верующему литературное наследие наших предков, и прежде всего русских классиков? Может быть, вполне достаточно Священного Писания, трудов святых отцов и агиографического наследия, то есть житий святых и подвижников благочестия? И если на приходе беседы на эту тему вести проще, да и преимущество все же у священника есть не только по должности и сану, но и по возможности включать в свои проповеди конкретные примеры из данного наследия, то во всемирной сети и переписке намного сложнее. Казалось бы, разговариваешь с вполне вменяемым, искренне верующим и образованным собеседником, а итог плачевен. Категоричное: «Священник не имеет права читать мирскую художественную литературу! Достаточно Писания и предания».

С болью вспоминаю дискуссию, года два-три назад, по ответам священнослужителей на вопрос портала «Православие и мир»: «Что бы вы порекомендовали прочесть из художественных книг в дни Великого поста?». К консенсусу прийти не удалось, компромисс был, насколько помнится, лишь в отношении Ивана Сергеевича Шмелева. Анафеме противников, конечно, не предавали, но «банили» и критике разгромной подвергали горячо и жестко.

Вновь и вновь этот вопрос повторяется и обсуждается. Причем в аргументах практически никогда не встречаются слова о том, что вся литература наша церковное, то есть православное, зачало имеет. Беря в руки книгу, вполне достойно вспомнить тех, кто дал нам славянскую азбуку, сделал нас «грамотными» в изначальном понимании этого слова, как не грех будет поблагодарить наших же летописцев, от которых пошла русская книга.

Прежде чем стенать по поводу того, что среди нынешних книжных развалов много откровенно греховных, смущающих и искушающих произведений, надо все же вспомнить, что голова для мысли предназначена, что ты – человек, образ и подобие Божие, только тогда, когда выбирать умеешь. Именно православная вера дает нам уроки, наставления и примеры, как этот выбор совершить. А первый критерий выбора Сам Господь указал: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Мф. 7, 3). Мы же, зная эти слова, видим в светской литературе лишь грехи писательские, рассуждаем об их философских и житейских ошибках, совершенно забывая, что и сами когда-то, да и сейчас частенько попадаем в пропасти темные.

Позволю себе процитировать не столь давно представшего пред Богом российского ученого, литературоведа, профессора МДА Михаила Михайловича Дунаева: «Православие устанавливает единственно истинную точку зрения на жизнь, и эту точку зрения усваивает (не всегда в полноте) русская литература в качестве основной идеи, становясь таким образом православной по своему духу. Православная литература учит православному воззрению на человека, устанавливает правильный взгляд на внутренний мир человека, определяет важнейший критерий оценки внутреннего бытия человека: смирение. Вот почему новая русская литература (вслед за древнерусской) задачу свою и смысл существования видела в возжигании и поддерживании духовного огня в сердцах человеческих. Вот откуда идет и признание совести мерилом всех жизненных ценностей. Свое творчество русские писатели сознавали как служение пророческое (чего католическая и протестантская Европа не знала). Отношение к деятелям литературы как к духовидцам, прорицателям сохранилось в русском сознании до сих пор, хотя и приглушенно».

Так какая же литература возжигает и поддерживает духовный огонь в наших сердцах? Прежде всего, русская классика, начиная от былин и заканчивая приснопоминаемым Распутиным.

Где можно найти пример преображения души человеческой от страстей юности к пониманию и воспеванию веры? В творчестве А.С. Пушкина. Он одним своим стихом «Отцы пустынники и жены непорочны…» и поэтическим письмом к святителю Филарету все свои грехи молодости искупил.

Или «Мертвые души» Н.В. Гоголя. Где, как не в этой поэме в прозе, так красочно, подробно, толково и со всеми нюансами показан весь перечень так называемых «смертных» грехов? Эта книга – своего рода практическое наставление о том, каким не следует быть. Нападая на гоголевского «Вия» и прочие рассказы о нечисти всяческой, посмотрите на духовную прозу автора, которая у этой же нечисти, в человеческом обличье, столь сильное раздражение вызывает.

Великий и непревзойденный А.П. Чехов. Рассказы, где доброта и душевность или побеждают (что чаще), или плачут о том, что их забыли. В коротких повествованиях – правдивые истории о слабости силы человека, который только на себя надеется.

Печально, когда Ф.М. Достоевского пытаются оценивать через призму его неупорядоченной жизни и страсти к азартным играм. Божий талант в его повестях и романах приумножается, а падения и грехи… Брось в Федора Михайловича камень тот, у кого их не наблюдается.

И Толстых читать позволительно и нужно. Всех. Даже Льва. «Войну и мир» и многие повести вкупе с «Севастопольскими рассказами» по мастерству, широте сюжета, исторической, нравственной и философской ценности никто не превзошел. Оценивать творчество этого великого писателя за его отлучение от Церкви – верх неразумности. Лучше уразуметь, что Лев Николаевич, в конце своей жизни попытавшийся из Бога Христа сделать Христа человека, забыл предупреждение Апостола: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (1 Пет. 5, 8). Рекомендую прочитать книгу Павла Валерьевича Басинского «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды», где автор сравнивает двух тогдашних современников.

Многие из тех, кто доказывают вредность и ненужность для православного человека светской литературы, в том числе и классической, задают банальный вопрос: «Как я могу читать эту книжку, если там нет ни слова о Боге?». Но ведь в Книге Песни Песней Соломона тоже ни разу слово Бог не встречается, а она включена в Библию!

Описание красоты природы и человека, благородных дел и поступков, защиты обиженных и Отечества разве не заставляет вспомнить знаменитое «Вся премудростию сотворил еси»?

Безусловно, надобно уметь выбирать полезное и нужное. Отличать доброе от плохого. Но для этого и разумение нам Господь дал. Критерий выбора лично для меня ясен: любая книга, где человек определен в вечности, где есть понимание добра и зла, где сострадание, милосердие и любовь главенствуют, вполне приемлема для нашего чтения. И на первом месте – русская классика. Так что не будем уподобляться грибоедовскому Скалозубу.

Хотелось бы после темы вечности классической русской литературы, ее непреходящей духовной ценности и значимости для современного человека, позиционирующего себя православным, шагнуть в день нынешний. Всегда хочется найти новых, современных, интересных авторов, пишущих о православии или с точки зрения православия. Что греха таить, надо признаться: небогаты мы на писательские имена. Те, для кого книга – неотъемлемая часть жизни, наверное, без труда перечислят фамилии прозаиков, поэтов и публицистов, умеющих видеть действительность через призму нашей веры. Сейчас есть множество литературных групп, кружков, содружеств и т.д. Но, к сожалению (или к радости?), любое литературное сообщество дня нынешнего – это, прежде всего, пииты, рифмы составляющие. Поэтов много, вот только поэзии мало.

Хотя встречаются и неплохие строфы, отвечающие вызовам дня нынешнего:

Все, что нацией зовется,

Все, что гордость вызывает

У нормальных патриотов

Без клинических интриг –

Сохраняет неизменный,

Мудрый, пушкинский, богатый,

Наш родной, свободный,

Русский, смачный, красочный язык!

Дай Бог, чтобы открытия подобные регулярными были, и не только поэтические.

Прозы намного меньше, но все же надо назвать авторов-священников, которых не только нужно, но и интересно читать: Николай Агафонов, Ярослав Шипов, Андрей Ткачев, Валентин Бирюков. Я не записываю их в «классиков», но то, что перед нами – добротные произведения, написанные в нашей русской, православной традиции, сомнений не вызывает.

Мы ведь часто говорим о памяти предков, об отеческих гробах, о преемственности и традициях. Более того, наше предание – это преломление традиции в православном ее понимании. Несколько лет назад Патриарх наш сказал: «…традиция – это механизм и способ передачи ценностей, которые не могут исчезнуть из народной жизни. Не все то, что в прошлом, хорошо, ведь мы выбрасываем мусор, мы же не все сохраняем от нашего прошлого. Но есть вещи, которые необходимо сохранять, потому что если мы их не сохраняем, разрушается наша национальная, культурная, духовная идентичность, мы становимся другими, и чаще всего мы становимся хуже».

P.S. Кроме классики настоятельно рекомендую книги из серии «Жизнь замечательных людей». В последние годы выпущено уже почти два десятка прекрасных работ о наших святых и подвижниках благочестия. Написаны эти книги, в большинстве своем, православными авторами.

«Все чрез Него начало быть...»

Книга книг... Так говорят о Библии, тем самым обозначая с предельной краткостью ее место в человеческой культуре.

Это - Книга в самом общем, высшем и единичном значении, которое с незапамятных времен живет в сознании народов: Книга судеб, хранящая тайны жизни и предначертания будущего. Это Священное Писание, которое все христиане воспринимают как внушенное самим Богом. И это сокровищница мудрости для всех мыслящих людей Земли, каковы бы ни были их верования. Это книга-библиотека, которая более тысячи лет складывалась из многих словесных произведений, созданных разными авторами, на разных языках.

Это книга, которая вызвала к жизни бесчисленное множество других книг, где живут ее идеи и образы: переводов, переложений, произведений словесного искусства, толкований, исследований.

И с течением времени ее созидающая энергия не умаляется, но возрастает.

Каков источник этой животворной силы? Об этом думали многие мыслители, ученые и поэты. И вот что сказал А. С. Пушкин о Новом Завете (мысли его можно отнести и ко всей Библии): «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедовано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелие, - и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие.»

С тех пор, как славянский перевод Евангелия, Псалтыри и других библейских книг, созданный великими просветителями Кириллом и Мефодием, появился на Руси, Библия стала первой и главной книгой русской культуры: по ней ребенок учился грамоте и мышлению, христианским истинам и нормам жизни, началам нравственности и основам словесного художества. Библия вошла в народное сознание, в повседневный быт и духовное бытие, в обыденную и высокую речь; она не воспринималась как переводная, но как родная и умеющая роднить людей всех языков.

Но в течение долгих десятилетий XX в. Библия в нашей стране оставалась гонимой, как это было в первые века новой эры, когда правители Римской империи пытались остановить распространение христианства.

Казалось, что длительное господство дикарского идолопоклонства, выступавшего под видом научного атеизма, отлучило массу читателей от Библии и отучило понимать ее. Но как только Книга книг вернулась в семьи, школы, библиотеки, стало ясно, что духовная связь с нею не утрачена. И прежде всего напомнил об этом сам, русский язык, в котором крылатые библейские слова устояли против натиска канцелярской мертвечины, безудержного сквернословия и помогли сберечь дух, разум и благозвучие родной речи.

Возвращение Библии позволило читателям совершить и еще одно открытие: оказалось, что вся русская литературная классика, от древности до современности, связана с Книгой книг, опирается на ее истины и заветы, нравственные и художественные ценности, соотносит с нею свои идеалы, приводит ее речения, притчи, легенды... Эта связь не всегда очевидна, но открывается в пристальном, отзывчивом чтении и вносит как бы новое измерение в «художественную вселенную», созидаемую словесным искусством.

Теперь мы заново вчитываемся и вдумываемся в Библию, накапливаем знания о ней, которые прежде постепенно осваивались в школьные годы. Давно известное мы постигаем как новое: ведь за каждой деталью видится огромный мир, остававшийся для нас далеким или вовсе неведомым.

Само название этой книги - драгоценный факт истории культуры. Оно произошло от слова biblos: это греческое имя египетского растения папирус, из которого в древности изготовляли хижины, лодки, множество других нужных вещей, а главное - материал для письма, опору человеческой памяти, важнейшую основу культуры.

Книгу, написанную на папирусе, греки называли he biblos, если же она была небольшой, говорили to biblion - книжечка, а во множественном числе - ta biblia. Потому-то первое значение слова Библия - собрание небольших книг. В этих книгах записаны легенды, заповеди, исторические свидетельства, песнопения, жизнеописания, молитвы, размышления, исследования, послания, поучения, пророчества... Авторы книг - пророки, священнослужители, цари, апостолы; имена большинства их обозначены, авторство иных книг установлено исследованиями ученых. И все библейские писатели - художники, владеющие убеждающей, живописной, музыкальной речью.

Книги христианской Библии делятся на две части, возникшие в разное время: 39 книг Ветхого (Древнего) Завета, (примерно X - III вв. до н.э.) и 27 книг Нового Завета (конец I - начало II в. н.э.). Эти части, написанные изначально на разных языках - древнееврейском, арамейском, греческом - неразделимы: они пронизаны единым стремлением, создают единый образ. Слово «завет» в Библии имеет особый смысл: это не только наставление, завещанное последователям, грядущим поколениям, но и договор Бога с людьми - договор о спасении человечества и земной жизни вообще.

Число литературных произведений на русском языке, содержащих размышления о Библии, ее образы и мотивы, чрезвычайно велико, даже перечислить их вряд ли возможно. Идея творящего слова пронизывает всю Библию - от Первой книги Моисеевой до Откровения Иоанна Богослова. Она торжественно и мощно выражена в первых стихах Евангелия от Иоанна:

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».

Библия и русская литература XIX века.

Именно в XIX веке духовная проблематика и библейские сюжеты особенно прочно входят в ткань европейской, русской и всей мировой культуры. Если бы попытаться только перечислить названия стихотворений, поэм, драм, повестей, которые за истекшие двести лет были посвящены библейской проблематике, то подобное перечисление заняло бы очень большое время, даже без характеристики и цитат.

В свое время Оноре Бальзак, подводя итог "Человеческой комедии", отмечал, что вся эпопея написана им в духе христианской религии, христианских законов и права. Но на самом деле в огромном, многотомном произведении Бальзака христианского духа мало. В нем есть многое, это действительно панорама человеческой жизни, но жизни приземленной, погруженной в быт, страсти, порой мелкие, и взлетов мы не видим. То же самое можно сказать и о Густаве Флобере, и о многих других западных писателях, у которых жизнеописания заслоняют вечные вопросы. Такова была динамика развития литературы на Западе в XIX веке. В XX веке картина меняется и начинаются вновь поиски вечного.

Русская литература XIX века в этом отношении выгодно отличается от литературы западной. Потому что от Василия Жуковского до Александра Блока она всегда была сосредоточена на жгучих нравственных проблемах, хотя и подходила к ним с разных точек зрения. Она всегда волновалась этими проблемами и редко могла останавливаться только на бытописании. Писатели, которые ограничивались житейскими сложностями, оказывались оттесненными к периферии. В центре читательского внимания всегда были писатели, тревожащиеся проблемами вечного.

"И в Духа Святаго, Господа Животворящего…" Духом этим наполнен был русский девятнадцатый век (даже когда бунтовал). Золотой век нашей литературы был веком христианского духа, добра, жалости, сострадания, милосердия, совести и покаяния - это и животворило его.

Нарышкина М. С. «Библейские мотивы и сюжеты в русской литературе ХIХ – XX веков». Москва 2008

Вся русская литература пропитана духом Православия. А иначе и не могло быть, так как русский народ всегда был глубоко верующим. И только с утверждением советской власти, когда все, связанное с религией, было запрещено, появились в массовом количестве и поощряемые государством светские произведения антирелигиозной направленности. На них воспитывались советские люди, им внушали, что религия – якобы опиум для народа. Однако дореволюционная литература не могла быть окончательно предана забвению, так как народ не может жить без своих духовных корней. В этих целях советскими литераторами были выбраны те произведения, которые, с их точки зрения, не представляют никакой опасности для антирелигиозной пропаганды. Произведения великих русских писателей и поэтов всегда трактовались как патриотические, лирические, но отнюдь не как религиозные. Нами будут рассмотрены произведения наиболее известных писателей и поэтов, а именно: Пушкина, Достоевского, с тем, чтобы прояснить, какую роль православная духовность занимает в их произведениях.

Обширная литература о Пушкине почти всегда старалась обходить такую тему и всячески выставляла его либо как рационалиста, либо как революционера, несмотря на то, что наш великий писатель был полной противоположностью подобным понятиям. Исключительное свойство художественного таланта Пушкина, столь глубоко захватывающего всю внутреннюю жизнь своего читателя, заключается именно в том, что он описывает различные состояния души человеческой не как внешний наблюдатель, метко схватывающий оригинальные и характерные проявления жизни и духа человеческого: нет – Пушкин описывает своих героев как бы изнутри их, раскрывает их внутреннюю жизнь так, как ее опознает сам описываемый тип. В этом отношении Пушкин превосходит других гениальных писателей, например, Шиллера и даже Шекспира, у которых большинство героев являются сплошным воплощением одной какой-нибудь страсти и потому внушают читателю ужас и отвращение. Совсем не так у Пушкина: здесь мы видим живого цельного человека, хотя и подвергнутого какой-нибудь страсти, а иногда и подавленного ею, но все-таки в ней не исчерпывающегося, желающего с нею бороться и, во всяком случае, испытывающего тяжкие муки совести. Вот почему все его герои, как бы они ни были порочны, возбуждают в читателе не презрение, а сострадание. Таковы его Скупой рыцарь, и Анджело, и Борис Годунов, и его счастливый соперник Дмитрий Самозванец. Таков же и его Евгений Онегин – самолюбивый и праздный человек, но все же преследуемый своею совестью, постоянно напоминающей ему об убитом друге. Так, само описание страстей человеческих в поэзии Пушкина есть торжество совести.

Ах! чувствую: ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто… едина разве совесть.
Так, здравая, она восторжествует
Над злобою, над темной клеветою…
Но если в ней единое пятно,
Единое случайно завелося,
Тогда – беда! как язвой моровой
Душа сгорит, нальется сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрек,
И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах…
И рад бежать, да некуда… ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

Пушкин интересовался, прежде всего, жизненною правдою, стремился к нравственному совершенству и в продолжение всей своей жизни горько оплакивал свои падения.

Покаяние же Пушкина в своих юношеских грехах не было просто всплеском безотчетного чувства, но имело тесную связь с его общественными и даже государственными убеждениями. Вот какие предсмертные слова влагает он в уста умирающего царя Бориса Годунова к своему сыну Феодору:

Храни, храни святую чистоту
Невинности и гордую стыдливость:
Кто чувствами в порочных наслажденьях
В младые дни привыкнул утопать,
Тот, возмужав, угрюм и кровожаден,
И ум его безвременно темнеет,
В семье своей будь завсегда главою;
Мать почитай, но властвуй сам собою –
Ты муж и Царь; люби свою сестру,
Ты ей один хранитель остаешься.

Далек был Пушкин от общепризнанного теперь парадокса о том, что нравственная жизнь каждого есть исключительно его частное дело, а общественная деятельность его совершенно не связана с первою. Пушкин постоянно думал о неизбежном исходе человеческой жизни:

Я говорю: промчатся годы,
И сколько здесь ни видно нас,
Мы все сойдем под вечны своды –
И чей-нибудь уж близок час.

Однако мысль о смерти внушает ему не уныние, а покорность воле Божией и примирение со своим жребием:

…Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных…

Религиозное чувство Пушкина не имело только строго индивидуальный характер: перед его сознанием предстоял образ вдохновенного пророка, к коему он обращался не однажды. Нужно отметить, что историко-критическая литература того времени Пушкина не поняла. Гениального поэта открыл для нас Федор Михайлович Достоевский, выступивший на торжественном чествовании поэта в «Пушкинские дни» 1880 года в Москве, когда был поставлен ему памятник в первопрестольной столице. Здесь Ф.М. Достоевский продекламировал пушкинского «Пророка». В эти минуты оба великих писателя как бы сливались в одно существо, очевидно, прилагая к себе самим то видение пророка Исаии, которое Пушкин изложил в своем стихотворении:

Выше говорилось о религиозных переживаниях поэта, которые были ему присущи независимо от его национальных и общественных взглядов. Однако и в этих переживаниях Пушкин сказался не только как православный христианин, но и как русский человек, любимой молитвой которого была молитва св. Ефрема Сирина, повторяемая в храме во время Великого Поста с многочисленными земными поклонами:

Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлегать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей –
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

С любовью воспроизводя мотивы русского христианского благочестия в типах Бориса Годунова, старца Пимена и Патриарха Иова (современника Годунова), поэт не повторяет, конечно, насмешливых оговорок других писателей, когда они касаются древнерусской истории. Из его поэм и драм видно, что он считает религиозное настроение древности более духовным, более Евангельским, чем настроения современного ему общества, и последнему предпочитает благочестие простого народа русского:

Когда за городом, задумчив, я брожу
И на публичное кладбище захожу,
Решетки, столбики, нарядные гробницы,
Под коими гниют все мертвецы столицы…
Над ними надписи и в прозе и в стихах
О добродетелях, о службе и чинах…
Такие смутные мне мысли все наводит,
Что злое на меня уныние находит…
Но как же любо мне
Осеннею порой, в вечерней тишине,
В деревне посещать кладбище родовое,
Где дремлют мертвые в торжественном покое…
Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,
Проходит селянин с молитвой и со вздохом;
На место праздных урн и мелких пирамид,
Безносых гениев, растрепанных харит
Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя…

Не позволяя себе шуток над благочестием чисто церковным, Александр Сергеевич негодовал на интеллигентское ханжество, в котором религиозность сливается с самолюбием, и ясно понимал, насколько народное благочестие проникнуто от начала и до конца смиренномудрием, возвышеннее и чище барского и купеческого благочестия. Примером служит уже цитированное выше стихотворение, в котором он сравнивает городское и сельское кладбища.

Таким образом, жизнь великого поэта представляла постоянную борьбу его с самим собой, со своими страстями. Может показаться, что страсти эти победили, так мы знаем, что, поддавшись чувству сильной ревности, он вызвал Геккерна на дуэль, то есть на поединок, исходом которого должно стать убийство - смертный грех. Однако, будучи ранен, находясь на смертном одре, он возродился духовно, о чем свидетельствуют воспоминания близких А.С. Пушкина. «И особенно замечательно то, - пишет Жуковский, - что в эти последние часы жизни он как будто сделался иной: буря, которая за несколько часов волновала его яростною страстию душу, исчезла, не оставив на нем никакого следа; ни слова, ниже воспоминания о поединке». Но это не было потерею памяти, а внутренним повышением и очищением нравственного сознания. Когда его товарищ и секундант (на дуэли), - рассказывает князь Вяземский, – пожелал узнать, в каких чувствах к Геккерну он умирает и не поручит ли отмстить убийце, то Пушкин отвечал: «Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христианином». Перед смертью поэт сподобился причащения Святых Христовых Таин.

Одним из выдающихся русских писателей является Федор Михайлович Достоевский. Он принадлежит к той сравнительно небольшой части человечества, которая именуется людьми, несущими в себе огонь, никогда не перестающий возгревать их души в искании Истины и следовании ей. Это был человек, горящий исканием, ищущий святыни, высшей Правды - не философской отвлеченной и поэтому мертвой истины, большей частью ни к чему не обязывающей человека, но Правды вечной, которая должна воплощаться в жизнь и сохранять человека от духовной смерти. Только с точки зрения вечности можно, по Достоевскому, говорить о Правде, ибо она есть Сам Бог, и потому отречение от идеи Бога неминуемо приведет человечество к гибели. В уста беса в «Братьях Карамазовых» Достоевский влагает следующие знаменательные слова: «По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать, - о, слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога, то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит все новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог… а ему «все позволено»… Для Бога не существует закона! Где станет Бог - там уже место Божие! Где стану я, там сейчас же будет первое место… «все дозволено» и шабаш!».

Мысль о великом значении для человека веры в Бога и бессмертие души Федор Михайлович высказывает и развивает во многих своих сочинениях и выступлениях, и она, бесспорно, заключает в себе основной стержень его жизни и творчества, источник его богоискательства, приведшего его ко Христу и Православной Церкви.
Главным предметом мысли Достоевского является сердце, душа человека.

Но человека рассматривал Достоевский не обычно, не как большинство. Он видел свою задачу не в простом изображении его жизни, всеми видимой, не в реализме, часто напоминающем натурализм, но в раскрытии самой сущности души человека, самых глубоких ее движущих начал, откуда возникают и развиваются все чувства, настроения, идеи, все поведение человека. И здесь Федор Михайлович показал себя непревзойденным психологом. Его воззрение исходит из Евангелия.

Оно открыло ему тайну человека, открыло, что человек - это образ Божий, который, хотя по своей богозданной природе добр, чист, прекрасен, однако в силу грехопадения глубоко исказился, в результате чего на земле его сердце стало произрастать «терние и волчцы». Таким образом, в падшем человеке, природа которого теперь называется естественной, одновременно присутствуют и семена добра, и плевелы зла. В чем же спасение человека по Евангелию? В опытном познании глубокой поврежденности своей природы, личной неспособности искоренения этого зла и через то - действенное признание необходимости Христа как единственного своего Спасителя, то есть живая вера в Него. Сама эта вера возникает в человеке лишь через искреннее и постоянное понуждение себя к совершению евангельского добра и борьбу с грехом, открывающую ему его реальное бессилие и смиряющую его.

Величайшая заслуга Достоевского в том и состоит, что он не только познал свое падение, смирился и пришел через труднейшую борьбу к истинной вере во Христа, как и сам говорил: «Не как
мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла», – но и в том, что в необычно яркой, сильной, глубокой художественной форме раскрыл миру этот путь души. Достоевский как бы еще раз благовествовал миру христианство, и так, как, по-видимому, никто из светских писателей еще ни до, ни после него не сделал.

В смирении видит Достоевский основу для нравственного возрождения человека и для принятия его Богом и людьми. Без смирения не может быть исправления, в котором нуждаются все без исключения живущие, ибо во всех присутствует зло, и великое зло. «Если б только, – говорит Достоевский устами князя в «Униженных и оскорбленных», – могло быть (чего, впрочем, по человеческой натуре никогда быть не может), если б могло быть, чтобы каждый из нас описал всю свою подноготную, но так, чтобы не побоялся изложить не только то, что он боится сказать и ни за что не скажет людям, не только то, что он боится сказать своим лучшим друзьям, но даже и то, в чем боится подчас признаться самому себе, – то ведь на свете поднялся бы тогда такой смрад, что нам бы всем надо было задохнуться».

Потому-то везде и всюду, если не прямо словом, то всей изображаемой жизнью героя, его падениями и восстаниями Достоевский призывает человека к смирению и труду над самим собой: «Смири свою гордость, гордый человек, поработай на ниве, праздный человек!». Смирение не унижает человека, а, напротив, ставит его на твердую почву самопознания, реалистического взгляда на себя, вообще на человека, поскольку смирение и есть тот свет, благодаря которому только человек видит себя таким, каким он является на самом деле. Оно есть свидетельство великого мужества, не убоявшегося встретиться с самым грозным и неумолимым соперником – совестью своей. Самолюбивому и тщеславному это не под силу. Смирение является твердой основой, солью всех добродетелей. Без него добродетели вырождаются в лицемерие, ханжество, гордыню.

Эта мысль постоянно звучит в творчестве Достоевского. Она является для него своего рода фундаментом, на котором он строит редкий по глубине прозрения психоанализ человека. Отсюда необычайная правда изображения им внутреннего мира человека, сокровенных движений его души, его греха и падения и одновременно глубинной чистоты его и святости образа Божия. При этом никогда не чувствуется со стороны автора ни малейшего осуждения самого человека. В уста старца Зосимы Достоевский вкладывает замечательные слова. «Братья, – поучает старец, – не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле… И да не смущает вас грех людей в вашем делании, не бойтесь, что он затрет дело ваше и не даст ему совершиться. Бегите сего уныния… Помни особенно, что не можешь ничьим судьею быть. Ибо не может быть на земле судьи преступника, прежде чем сам судья не познает, что он такой же точно преступник, как и стоящий перед ним, и что он-то за преступление стоящего перед ним, может, прежде всех виноват».

Но познать-то это не так просто. Далеко не многие способны увидеть в себе, «что и он такой же точно преступник». Большинство мнит себя в общем-то хорошими. Именно потому и мир так плох. Те же, которые становятся способными увидеть, что «все виноваты за всех», видеть личную свою преступность перед внутренним законом правды и раскаиваются, - глубоко преображаются, потому что начинают видеть в себе Божию правду, Бога.

Да и что значат пред Богом все дела человеческие! Все они не более как «луковка», о которой говорит Алеше Грушенька («Братья Карамазовы»): «Всего-то я луковку какую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и есть добродетели». То же самое говорит Алеше во сне и его праведный старец Зосима, удостоившийся чести быть на брачном пире Господнем. Старец подошел к Алеше и говорит ему: «Тоже, милый, тоже зван, зван и призван. Веселимся. Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке… Что наши дела?» Это состояние - действительно состояние евангельского мытаря, вышедшего из храма, по слову Самого Господа, оправданным.

Подобное же настроение мы видим и у пьяницы Мармеладова («Преступление и наказание»), когда он говорит о Страшном суде Божием: «И всех рассудит и простит, и добрых и злых, и премудрых и смирных… И когда же кончит над всеми, тогда возглаголет и к нам: «Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходите соромники!» И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: «Свиньи вы! Образа звериного и печати его; но приидите и вы!» И возглаголят премудрые, возглаголят разумные: «Господи! Почто сих приемлеши?» И скажет: «Потому их приемлю, премудрые, потому их приемлю, разумные, что ни един из сих сам не считал себя достойным сего»… И прострет к нам руце Свои, и мы припадем… и заплачем… и все поймем! Тогда все поймем… и все поймут». Так изумительно переложил Достоевский начало и основу евангельского учения о спасении - «Блаженны нищии духом, яко тех есть Царство Небесное» - на язык современности: «потому что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего».

Только на этой незыблемой основе «нищеты духа» возможно достижение и цели христианской жизни - любви. Ее утверждает Евангелие как закон жизни: только в ней обещает оно благо, счастье человека и человечества. Эта любовь как сила исцеляющая, возрождающая и проповедуется Достоевским во всех, можно сказать, произведениях, к ней зовет он людей.

Не о романтической, конечно, любви идет речь. Любовь Достоевского - это жалость того же князя Мышкина к ударившему его купцу Рогожину, это сострадание к страждущему телом и душой ближнему, неосуждение его: «Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его».

Вспомним заключительную сцену из «Братьев Карамазовых», когда Ракитин, семинарист, зло радуясь, приводит Алешу к Грушеньке, надеясь увидеть позор праведника. Но позора не случилось. Напротив, Грушенька была потрясена чистой любовью - состраданием к ней Алеши. Все дурное враз исчезло у нее, когда она увидела это. «Не знаю я, – говорила она Ракитину, – не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул… Пожалел он меня первый, единый, вот что! «Зачем ты, херувим, не приходил прежде, - обратилась она к Алеше, упав перед ним на колени, как бы в исступлении. - Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!» «- Что я тебе такого сделал, - умиленно улыбаясь, ответил Алеша, нагнувшись к ней и взяв ее за руки, - луковку я тебе подал, одну самую малую луковку, только, только!» И, проговорив, сам заплакал».

Хотел Достоевский показать и показал со всей силой своего таланта, что живет Бог в человеке, живет в человеке добро, несмотря на всю ту наносную грязь, которой покрывает он себя. Хотя и не ангел человек по жизни своей, но и не злобное он животное по своей сущности. Он именно образ Божий, но падший. Потому Достоевский и не произносит суда над грешником, что видит в нем искру Божию как залог его восстания и спасения. Вот Дмитрий Карамазов, человек взбалмошный, распущенный, с нравом дерзким, необузданным. Что творится в душе этой страшной личности, кто он? Мир произнес свое окончательное суждение о нем - злодей. Но верно ли это? «Нет!» - утверждает со всей силой своей души Достоевский. И в этой душе, в глубине ее, горит, оказывается, лампада. Вот что исповедует Дмитрий Алеше, брату своему, в одной из бесед: «… мне случалось погружаться в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось)… И вот в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн. Пусть я проклят, пусть я низок, подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и Твой сын, Господи, и я люблю Тебя, и ощущаю радость, без которой миру нельзя стоять и быть…».

Вот почему, в частности, так верил Достоевский в русский народ, несмотря на все его прегрешения. «Кто истинный друг человечества, - призывал он, - у кого хоть раз билось сердце по страданиям народа, тот поймет и извинит всю непроходимую наносную грязь, в которую погружен народ наш, и сумеет отыскать в этой грязи бриллианты. Повторяю: судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает… Нет, судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать. А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений».

Как желал Достоевский показать эту красоту очищенной души человеческой, этот бесценный бриллиант, который большей частью весь завален, захламлен, грязью лжи, гордыни и плотоугодия, но вновь начинает сверкать, омытый слезами страданий, слезами покаяния! Достоевский убежден был, что потому и грешит человек, потому и зол он часто и дурен, что не видит красоты своей подлинной, не видит души своей настоящей. В материалах к «Бесам» находим у него следующее: «Христос затем и приходил, чтобы человечество узнало, что и его земная природа, дух человеческий может явиться в таком небесном блеске на самом деле и во плоти, а не то что в одной мечте и в идеале, - что это и естественно и возможно». Кириллов в «Бесах» говорит обо всех людях: «Они не хороши, потому что не знают, что они хороши. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого». Именно об этой красоте, представшей духовно очищенному взору человека, говорил Достоевский, когда утверждал, что «красота спасет мир» («Идиот»).

Но, оказывается, красота эта спасающая, как правило, открывается человеку в страданиях, через мужественное несение им креста своего. Не случайно страдания в творчестве Достоевского занимают господствующее место, а его самого по справедливости называют художником страданий. Ими, как огнем золото, очищается душа. Они, становясь раскаянием, возрождают душу к новой жизни и оказываются тем искуплением, которого жаждет каждый человек, глубоко осознающий и переживший свои грехи, свои мерзости. И поскольку все грешны, то и страдания, по Достоевскому, необходимы всем, как пища и питие. И плохо той душе, которая не чувствует этой необходимости. «Если хотите, - пишет он в «Записной книжке», - человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив». «Горе узришь великое, - говорит старец Зосима Алеше, - и в горе сам счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастье ищи». Ибо через страдания, к которым ведут иногда и страшные преступления, освобождается человек от своего внутреннего зла и его соблазнов и вновь обращается к Богу в своем сердце, спасается.

Это спасение Достоевский видит только во Христе, в Православии, в Церкви. Христос для Достоевского не отвлеченный нравственный идеал, не абстрактная философская истина, но абсолютное, превысшее личностное Благо и совершенная Красота. Поэтому он пишет к Фонвизиной: «Если б кто доказал мне, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели со истиной». Именно потому он с таким сарказмом говорит через Алешу Карамазова о псевдопоследовании Христу: «Не могу я отдать вместо всего два рубля, а вместо «иди за Мной» ходить лишь к обедне». В таком случае, действительно, от Христа остается лишь «мертвый образ, которому поклоняются в церквах по праздникам, но которому нет места в жизни».

Таким образом, говоря о творчестве Достоевского, можно с уверенностью сказать, что основное его направление и дух его - евангельские (хотя с богословской точки зрения у него и были отдельные ошибочные высказывания и идеи). Как все Евангелие пронизано духом покаяния, необходимости осознания человеком своей греховности, смирения, - одним словом, духом мытаря, блудницы, разбойника, припавших со слезами раскаяния ко Христу и получивших очищение, нравственную свободу, радость и свет жизни, – так и весь дух произведений Достоевского дышит тем же. Достоевский, кажется, только и пишет о «бедных людях», об «униженных и оскорбленных», о «карамазовых», о «преступлениях и наказаниях», возрождающих человека. «Возрождение, - подчеркивает митрополит Антоний (Храповицкий), - вот о чем писал Достоевский во всех своих повестях: покаяние и возрождение, грехопадение и исправление, а если нет, то ожесточенное самоубийство; только около этих настроений вращается вся жизнь всех его героев». Еще пишет он о детях. Дети везде в сочинениях Достоевского. И везде они святы, везде как ангелы Божии среди ужасного, развращенного мира. Но не детей ли и есть Царство Божие!

Часто считают, что в «Легенде о Великом Инквизиторе» особенно сурово и жестко рисует Достоевский ничтожество человека, которому не по плечу «бремя» христианской свободы. Но забывается, что слова о том, что Христос «судил о людях слишком высоко», что «человек создан слабее и ниже, чем Христос о нем думал», - что это все слова Великого инквизитора – нарочито им сказаны, чтобы оправдать то превращение церковного народа в рабов, которое он затевает. Неверие в человека у него как раз и отвергается Достоевским, хотя «Легенда» и содержит в себе так много глубочайших мыслей о проблеме свободы. Основной истиной о человеке остается для Достоевского то, что человеку невозможно прожить без Бога - и кто теряет веру в Бога, тот становится (хотя бы не доходя до конца) на путь Кириллова («Бесы»), то есть ступает на путь человекобожества.

Замечательны последние минуты жизни Достоевского, раскрывающие нам духовное устроение автора бессмертных творений. «В 11 часов горловое кровотечение повторилось. Больной почувствовал необыкновенную слабость. Он позвал детей, взял их за руки и попросил жену прочесть притчу о блудном сыне». Это было последнее покаяние, увенчавшее далеко не простую жизнь Федора Михайловича и показавшее верность его духа Христу.

Правильно говорил В. Соловьев в своей «Второй речи» о Достоевском: «Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми, - они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем!»

«Нет Бога живого у человека», - глубоко справедливо замечает один профессор у Чехова.

И сам Чехов, не будучи человеком верующим, в конце своей жизни начал уже писательским чутьём своим предвидеть, где правда, смысл жизни и счастье её находят свое последнее разрешение, стал всё яснее и определённее, всё настойчивее высказывать, что даёт человеку духовный его покой и уясняет ему загадку жизни только религиозная вера его. В последних своих произведениях он не раз касался этого вопроса, и в пьесе «Дядя Ваня» он с достаточною ясностью и положительностью высказался через признание неосчастливленной жизнью, духовно разбитой, но верующей Сони. Когда родственные отношения её нисколько не удовлетворили, личное счастье рухнуло, когда, казалось, для неё не осталось ничего светлого и смысл жизни был потерян, она находит ещё возможность утешать своего дядю Ваню: «Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой – и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно… Мы отдохнем!.. Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую…»

И блаженна Соня в этой её вере. Только вера одна её, в её наличном душевном состоянии, способна поддержать, укрепить и жизнь заставить снова полюбить, несмотря на испытанные ею уже сильные разочарования…

У М. Горького в его прежних произведениях едва ли не один-единственный положительный тип - это Лука, в сочинении «На дне», - всегда спокойный, уравновешенный, тихий, рассудительный, всем довольный и, видимо, счастливый. Но он - с именем Господа «Иисусе Христе» на устах и с верой в Бога в сердце. Вот как он утешает умирающую, забитую и несчастную страдалицу Анну: «Помрёшь - отдохнёшь, говорится. Призовут тебя к Господу и скажут: Господи, погляди-ка, вот пришла раба твоя, Анна… А Господь взглянет на тебя кротко-ласково и скажет: знаю я Анну эту! Ну, скажет, отведите её, Анну, в рай. Пусть успокоится… Знаю я, жила она очень трудно… очень устала… Дайте покой Анне…»

Каким миром навевает на душу от чтения этих слов! Как спокойно, благодушно должен себя чувствовать имеющий такую веру. И благодушие это – не признак мещанского счастья. Лука себя называет странником, ибо, по его словам, и «земля-то, говорят, сама странница…». При вере такой все недоумения успокоены, вопросы разрешены, и самый большой для всех нас – вопрос о страданиях, облечён в самую светлую форму… И наоборот - без веры всё темно и ужасно тяжело.

Права Татьяна (из «Мещан» М. Горького), сказавшая, что «кто не может ни во что верить, тот не может жить… тот должен погибнуть».

М. Горький, всем своим писательством отрицавшийся религии, в одной из своих повестей «Исповедь» заговорил устами разных персонажей её иначе… «Вера, - по словам некоего странника, – великое чувство и созидающее»; по словам одной девушки, «не видя Бога — жить нельзя», а по признанию другой несчастной женщины, «не видя Бога и людей нельзя любить». По словам Горького, «многие ищут Бога» или Христа; и сам герой его повести - Матвей есть самый типичный богоискатель.

Таким образом, становится очевидным, что тема веры, православия, затронута у многих писателей, как признающих себя верующими, так и не относящих себя к какой-либо религии как Горький, Чехов и другие. Это говорит нам о том, что любой человек рано или поздно начинает задумываться над смыслом жизни, над Первопричиной нашего бытия, и, в конце концов, приходит к вере в Бога.
Свт. Иоанн (архиепископ) Сан-Францисский писал: «Культура есть труд человеческий, движимый любовью, она есть дочь любви и свободы… Истинная культура есть связь человека с Творцом и со всем миром… эта связь называется религией».

В случае же отрыва от Православия вместо культуры рано или поздно неизбежно «расцветает» ее противоположность - так называемая антикультура, в той или иной форме пропагандирующая зло.

1. Анастасий (Грибановский), митрополит. «Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви», Мюнхен, 1947
2. Антоний (Храповицкий), епископ. «Пушкин как нравственная личность и православный христианин», «Жизнеописание блаженнейшего Антония, митрополита Киевского и Галицкого» (Т. IX, Н.-И., 1962, с. 143-157)
3. Антоний (Храповицкий), епископ. Слово пред панихидой о Пушкине, сказанное в Казанском университете 26 мая 1899 г., Полное собрание своих сочинений (Т. I, СПб., 1911).
4. Восторгов Иоанн, протоиерей. «Памяти А.С. Пушкина. Вечное в творчестве поэта», Полное собрание сочинений И.Восторгова (Т. I, М., 1914, с. 266-296).
5. Зеньковский Василий, протоиерей. История русской философии. Париж, 1989.
6. Лепахин Валерий. «Отцы пустынники и жены непорочны… (Опыт подстрочного комментария)» Журнал Московской Патриархии. 1904, № 6, с. 87-96.
7. Осипов А. И. «Ф. М. Достоевский и христианство. К 175-летию со дня рождения» Журнал Московской Патриархии, № 1, 1997 г.

Примечания

1. Библия, Новый Завет, Мф. 7; 13; 14. - М.: Международный издательский центр православной

литературы, 1994. - 1018 с.

2. Дунаев М. М. Православие и русская литература: учеб. пособие для студентов духовных академий и семинарий. - М.: Христианская литература, 1996. - С. 190-200.

3. Иванова С. Ф. Введение во храм слова. - М.: Школа-Пресс, 1994. - 271 с.

4. Лермонтов М. Ю. Сочинения. - М.: Правда, 1986. - Т. 1. - 719 с.

5. Пушкин А. С. Сочинения. - М.: Художественная литература, 1985. - Т. 1. - 735 с.

Л. Н. Куваева

ХРИСТИАНСКИЕ ТРАДИЦИИ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

В статье рассматривается особая общественная социально-воспитательная роль русской классической литературы, а также изучения христиански ориентированных текстов, и, прежде всего, самой Библии, в школе.

Ключевые слова: литература, христианские тексты, обучение и воспитание в школе.

CHRISTIAN TRADITION IN RUSSIAN LITERATURE

The article deals with a particular public and social educational role of the Russian classical literature and studying the role of Christian-oriented texts, and, above all, the Bible at school.

Keywords: literature, Christian texts, training and education in schools.

Русское православие столкнулось с собственно художественной литературой исторически недавно, сосуществует с ней около двухсот лет. Прозорливые православные мыслители раскрыли его важный для христиан смысл. Православный взгляд на литературу, в самых общих чертах, заключается в понимании литературы, поэзии как некоего Божьего дара, позволяющего людям открывать непостижимую другими способами правду, которая может стать ступенью к высшей Божьей правде. Этот взгляд, согласно которому литература на столь высоком месте вводится в иерархию ценностей, восходит к принадлежащему апостолу Павлу представлению о том, что душевное развитие человека предшествует его духовному развитию: «Сеется тело душевное, восстает тело духовное» (1 Кор. 15, 44). Литература не только сохранила, но и блистательно развила способность открывать правду, обращаясь не только к сердцу, но и уму человека. И практически всегда, во всех цивилизациях литература в ее лучших образцах была признана обязательным элементом воспитания детей - так было и в дореволюционной христианской России.

Литература и мировая поэзия являют нам глубину и сложность человеческой личности, убеждая нас в том, что человек не является продуктом среды и производственных отношений, а представляет для нас нечто гораздо более сложное и значительное. В этом возрождении, возвращении разрушенного мира, восстановлении связи с ним огромную

и совершенно особую роль играла русская классическая литература. Она практически первая открывала нам ту Россию, которая была когда -то, разделение добра и зла, устои той ушедшей жизни, а также представления о чести и милосердии, совести, которые долго существовали в советском обществе как пережитки старого, не давая окончательно вытравить человеческое из человека. И что, может быть, самое важное, вера в Бога, объявленная ложью, нелепым пережитком, уделом отсталых старух, «опиумом для народа», представала со страниц этих книг важнейшей частью человеческой жизни, объектом сложнейших размышлений и трудных и мучительных сомнений. И поразительны те высота и свет, которыми были исполнены обладающие верой или обретшие ее герои русских классических книг. Несмотря на все запреты и давление властей продолжала существовать подлинная литература - гонимые, неиздаваемые, писали Ахматова, Булгаков, Пастернак, Цветаева и Мандельштам, Твардовский. Символом новой подлинной литературы стали А. Солженицын и такие разные по масштабу и характеру дарования писатели и поэты, как Шаламов, Распутин, Астафьев, Искандер, Бродский, Абрамов, Белов...

В одном из писем Ф. М. Достоевского находим: «Над всем этим (литературой), конечно, Евангелие, Новый Завет в переводе. Если может читать в оригинале (по-церковнославянски), то есть всего бы лучше, Евангелие и Деяния апостольские -непременно».

Осознавая, что понимание духовной жизни народа, объяснение рожденных в ней слов и образов возможно лишь при знании ключевых текстов, составивших эту культуру, приходим к выводу о необходимости знакомства на уроках литературы с Библией как одним из ключевых текстов европейской и в том числе русской культуры.

Отказавшись в свое время от Библии как от основы христианского вероучения, мы отказались еще и от важнейшего канонического текста, содержание и значимость которого, безусловно, не исчерпываются его религиозным аспектом.

Пытаясь возвратить Библию в школу, необходимо взглянуть на нее, прежде всего, как на один из первых письменных текстов (переводных), представляющий собой экономный свод текстов, включающий разные жанры. Смысл уроков по изучению Библии - не обзор с историческим комментарием. Цель занятий - донести до учащихся художественное совершенство и религиозно-гуманистическое, человеческое содержание величайшего памятника мировой культуры, помочь им почувствовать своеобразие поэтического языка Библии, ее высочайшую художественность; определить значение Библии в контексте мировой литературы.

Библия является литературным памятником, легшим в основу всей нашей письменной словесной культуры. Образы и сюжеты Библии вдохновляли не одно поколение писателей и поэтов. На фоне библейских литературных историй мы часто воспринимаем сегодняшние события. В этой книге есть начала многих литературных жанров. Молитва, псалмы нашли продолжение в поэзии, в песнопениях. Многие библейские слова и выражения стали пословицами и поговорками, обогатили нашу речь и мысль. Множество сюжетов легло в основу рассказов, повестей, романов писателей разных народов и времен.

«Русская литература задачу свою и смысл существования видела в возжигании и поддержании духовного огня в сердцах человеческих, - отмечает М. М. Дунаев. -Вот откуда идет признание совести мерилом всех жизненных ценностей».

Это чутко воспринял и точно выразил Н. А. Бердяев: «В русской литературе, у великих русских писателей религиозные темы и мотивы были сильнее, чем в какой-либо ли-

тературе мира. Вся наша литература XIX века ранена христианской темой, вся она ищет спасения, вся она ищет избавления от зла, страдания, ужаса жизни... Соединение муки о Боге с мукой о человеке делает русскую литературу христианской даже тогда, когда в сознании своем русские писатели отступали от христианской веры».

Учащемуся, знакомому с Библией, не приходится навязывать свое объяснение при чтении таких произведений, как «Пророк» А. С. Пушкина или М. Ю. Лермонтова, «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского, «Стихотворения Юрия Живаго» из романа Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго», И. Шмелева «Лето Господне» и др. Такой ученик сам уже ориентируется в литературе, умеет самостоятельно сопоставить «Иуду Искариота» Л. Андреева и сочинение булгаковского Мастера, причем в их отношении к Библии. Чтобы организовать работу с детьми по изучению произведений в сопоставлении с библейскими текстами, мы разработали дидактические материалы, которые состоят из системы вопросов и заданий к произведению (или эпизоду) и карточки-информатора. Карточка-информатор включает в себя тексты из Священного Писания, справочный материал из энциклопедий, словарей, произведения или отрывки из произведений писателей или поэтов (для сопоставления), выдержки из критических работ литературоведов.

На наш взгляд, Библия как ключевой текст культуры должна использоваться в школьном курсе литературы. Она возвышает детей духовно и трогает их эмоционально.

«Народ, забывший свою культуру, исчезает как нация», - писал А. С. Пушкин. Во избежание этого надо позаботиться, чтобы наши дети стали не только наследниками своей отечественной культуры, но и продолжателями ее лучших традиций. И главная роль в этом принадлежит учителю литературы.

Обращаясь к изучению на уроках литературы в старших классах классических произведений Х1Х-ХХ веков с точки зрения использования в них христианских сюжетов и образов, решаем следующие задачи:

Приобщение к духовному наследию своего народа;

Воспитание любви и уважения к Родине, к своему народу, к его культуре, традициям;

Формирование у учащихся умения определить свое отношение к прочитанному, интерпретировать канонический текст в контексте творчества того или иного писателя.

Знакомство с основными художественными версиями христианских сюжетов поможет учащимся осмыслить ценностные ориентации современной культуры.

Выдающийся ученый, лингвист, филолог и философ М. М. Бахтин справедливо отмечает: «В каждой культуре прошлого заложены огромные смысловые возможности, которые остались не раскрытыми, не осознанными и не использованными на протяжении всей истории жизни культуры. Античность сама не знала той античности, которую мы теперь знаем. Та дистанция во времени, которая превратила греков в древних греков, имела огромное преобразующее значение: она наполнена раскрытием все новых и новых смысловых ценностей, о которых греки действительно не знали, хотя сами и создали их» .

Одна из реалий современной жизни - подмена ценностей. В связи с этим замечанием нельзя не привести в качестве иллюстрации комментарий к поэме о Великом инквизиторе известного английского писателя Д. Лоуренса: «Я перечитываю "Великого инквизитора", и у меня падает сердце. Я слышу окончательное опровержение Христа. И это разрушительный итог, потому что он подтверждается и долгим опытом человечества. Тут реальность против иллюзий, и иллюзии - у Христа, тогда как само течение вре-

мени опровергает его реальностью... Нельзя сомневаться, что Инквизитор произносит окончательное суждение Достоевского об Иисусе. Это суждение, увы, таково: "Иисус, ты ошибся, людям приходится поправлять тебя". И Иисус в конце концов молчаливо соглашается с Инквизитором, целуя его, как и Алеша целует Ивана» .

Подобное парадоксальное прочтение Достоевского, причем предпринятое мастером психологического романа, еще раз убеждает в том, что в XXI веке обострилась проблема понимания христианских традиций и смысла их интерпретации.

Полемическое осмысление Библии актуально в науке, публицистике, художественной литературе. Говоря на уроках литературы об использовании христианских сюжетов и образов, необходимо помнить, что перед нами интерпретации канонического текста в творчестве того или иного писателя, но никак не копирование библейских историй и не попытка какого-либо автора создать свое Писание.

Интерес к Библии не ослабевает у ученых, философов, писателей на протяжении веков. Необходимость обращения к Библии, ее огромное воспитательное значение подчеркивал Л. Толстой: «Заменить эту книгу невозможно». А. С. Пушкин называл ее «ключом живой воды». Обращение к Библии на уроках литературы - это вытеснение бездуховности, поразившей нас, возрождение русского самосознания.

«Быть русским - значит не только говорить по-русски. Быть русским - значит верить в Россию так, как верили в нее русские люди, все ее гении и строители. Без веры в Россию нам не возродить ее» (И. Ильин).

Тема гармоничной, созидательной, нравственной жизни для людей и во имя них выявляет значительную черту русской классики - азбуку приобщения к христианству -православию.

Православие в художественном контексте русской классики - это всегда минута наивысшего напряжения исканий и судеб героев.

Герои Достоевского, обращаясь к Евангелию, познают высшую духовность, идут к самоочищению и вере. Азбука христианства дана (например, в «Братьях Карамазовых») через своеобразный гуманистический «цикл» возрождения героев - от греха к искуплению, покаянию и братству в любви. Созвучны Достоевскому и размышления Л. Толстого, который убежден, что путь христианства не в обрядах, свечах, иконах, «а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не сулили, не убивали друг друга». «Верю в Бога, которого понимаю как Дух, как любовь, как начало всего. Верю в то, что он во мне, и я в нем», - писал Л. Толстой.

Самобытная особенность русской классики XIX века еще и в том, что величие христианской любви и всепрощение активно взаимодействуют с особым типом любви женщины и мужчины, мерилом которой является христианская любовь - прощение и отречение во имя блага других. Русская художественная культура открыла своеобразный критерий: каков герой в сфере любви, таков и его социально-нравственный потенциал, степень его зрелости, ответственности. Русский тип любви, чаще всего, самоотвержен, он возвышает того, кто любит, и озаряет великим светом любимого. Это - великая работа души, победа над эгоизмом. Это и дар небес, и богатство духа с его безграничной целеустремленностью к совершенству. Имея в виду этот тип любви, Достоевский в речи о Пушкине сказал о ней как о важнейшем национальном достоянии, как о высшем типе русской духовности, выходя к России, ее святыням, русскому народу. Русский тип любви как мера жизни и преодоления смерти, покаяния и очищения с особой верой выражен в русской классике XIX века.

Русская литература всюду проявляется как сила интеграции: она останавливает распад в своем необоримом стремлении к цельности. На пути к обретению этой цельности - гуманизм и гуманность. Гуманизм как культ высокой личности и гуманность как культ.

Примечания

1. Четина Е. М. Евангельские образы и сюжеты, мотивы в художественной культуре. Проблемы

интерпретации. - М.: Флинта: Наука, 1998. - С. 3-4.

2. Четина Е. М. Цит. соч.

Е. Л. Кудрина

ДУХОВНО-НРАВСТВЕННЫЕ ПРОБЛЕМЫ РАЗВИТИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ОБРАЗОВАНИЯ

В статье рассматривается художественное образование как механизм сохранения, воспроизводства ценностных традиций общества, а также формирования духовно-нравственного фундамента личности.

Ключевые слова: художественное образование, духовность, нравственность, культурные традиции и ценности.

SPIRITUAL AND MORAL PROBLEMS OF CULTURAL EDUCATION

The article deals with artistic education as a mechanism for preservation, reproduction of valuable traditions of society, as well as the formation of spiritual and moral foundations of personality.

Keywords: art education, spirituality, morality, cultural traditions and values.

Современный период развития нашего общества характеризуется как важными позитивными переменами, так и целым рядом негативных явлений, неизбежных в период крупных социально-политических изменений. Многие из них оказывают отрицательное влияние и на общественную нравственность, и на гражданское самосознание; они изменили не только отношение людей к закону и труду, человека к человеку, но и к государству и обществу в целом. Смена ценностных ориентиров происходит и в образовании.

Следует отметить, что проблемы образования всегда находятся в центре внимания как органов власти, так и российской интеллигенции. При этом художественное образование как самостоятельно, так и в контексте духовно-нравственного воспитания занимает важное место среди образовательных проблем и представляет собой весьма противоречивую картину.

Духовная традиция в русской литературе это осмысление христианской сущности человека и православной картины мира в литературе, имеющее трансисторический характер. «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона - начало истории древнерусской литературы - прозвучало либо перед пасхальной утренней службой, либо, скорее всего, в первый день Пасхи 26 марта 1049 (Розов Н.Н. Синодальный список сочинений Илариона - русского писателя XI век). Пытаясь «рассмотреть христианское основание русской литературы (Гоголь, Достоевский, Толстой, Тургенев)» (Пришвин М.М. Дневники.), нельзя упускать из виду, что для многих поколений русских людей не столько домашнее чтение, сколько именно литургическая практика была основным способом освоения текста Священного Писания. По мысли А.С.Пушкина, именно «греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер» (А.С.Пушкин. Заметки по русской истории XVIII век, 1822). Это отразилось в литературных текстах даже тех русских авторов, которые могли и не принимать иные стороны христианского вероисповедания.

Русская словесность первых семи веков своего существования отчетливо христоцентрична, то есть изначально ориентирована прежде всего на Новый Завет. Ветхозаветные тексты осмысляются при этом исходя из православной картины мира. Главное назначение этой литературы - воцерковление человека. В русской литературе 19-20 веков христоцентризм проявляет себя как прямо, так и гораздо чаще имплицитно: авторской духовной, этической и эстетической ориентацией - не всегда рационализируемой и осознаваемой - на личность Христа: слишком жива еще в культурной памяти установка древнерусской словесности на «подражание» Христу («Братья Карамазовы», 1879-80; «Идиот», 1868, Ф.М.Достоевского; «Господа Головлевы», 1875-80, М.Е.Салтыкова-Щедрина). Отсюда отчасти понятны максималистические этические требования к герою литературного произведения русской классики, намного более строгие, нежели в западноевропейской того же исторического периода. Именно потому, что в сознании автора всегда присутствует «наилучший», так мало в русской литературе «положительных» героев, выдерживающих сопоставление с заданной древнерусской книжной традицией нравственной высотой («Студент», 1894, А.П.Чехова). Постоянная боязнь духовного несовершенства перед лицом идеальной Святой Руси, страх несоответствия низкой наличной данности этой высокой заданности делают все другие земные проблемы человеческой жизни второстепенными и малозначительными.

Отсюда постоянное стремление к постановке «проклятых вопросов». Отсюда же - любовь к убогим, юродивым, нищим и каторжникам, терпеливость и эстетизация этой терпеливости, любви к ближнему своему - при всем понимании его несовершенства: ориентация на этический абсолют и столь же абсолютное приятие мира, каков он есть. Глубинная, тесная и никогда не прерывающаяся связь с Новым Заветом - главное, что конституирует единство русской культуры в целом. При анализе произведений русской классики нужно иметь в виду, что зачастую «скрытое воздействие не прекращается и тогда, когда о православной традиции и не вспоминают » (Аверинцев С.С. Византия и Русь: Два типа духовности). Даже само резкое неприятие отдельными авторами православной духовной традиции свидетельствует о ее особой значимости для русской литературы. Внешняя бесформенность ряда произведений русской классики, полифония Достоевского и уклонение от формулировки «последней правды» в произведениях Чехова при всей очевидной разнице художественных систем авторов имеют общий знаменатель: православное видение мира, укорененность в православном типе культуры. И на уровне построения текста, и на уровне завершения героя автором наблюдается как бы трепет перед властью над «другим» (героем), трепет перед возможностью окончательной и последней завершенности мира, неуверенность в своем праве на роль судьи ближнего (пусть и выступающего всего лишь в качестве вымышленного персонажа). Ведь сказанная окончательная правда о «другом», зафиксированная текстом произведения, словно бы отнимает у него надежду на преображение и возможность духовного спасения, которые не могут быть отняты, пока «другой» жив. Претензия на завершение героя - как бы посягательство на последний Суд над ним, тогда как только Бог знает о личности высшую и последнюю правду. В пределах же земного мира, воссозданного в художественном произведении, последняя правда о человеке становится известной лишь после его смерти. «Равноправие» голосов автора и героев Достоевского, на котором настаивает М.М.Бахтин, имеет те же глубинные истоки, укорененные в православной русской духовности. Автор и герой в самом деле равноправны - но именно перед лицом той абсолютной, а не релятивной правды, которую во всей полноте дано знать только Богу. Именно по отношению к этой высшей правде любая другая - релятивна, любая «изреченная» на земле мысль, по выражению Ф.И.Тютчева, «есть ложь».

Русская литература 19 века в своем магистральном духовном векторе не противостояла многовековой русской православной традиции, как это долгое время пытались доказать, но, напротив, вырастала из этой традиции, из русского пасхального архетипа и идеи соборности. Литература же Серебряного века во многом определяется коллизией между художественной тенденцией сохранения традиционного для русской словесности православного строя и попытками глобальной трансформации духовной доминанты русской культуры. Однако даже в русской литературе советского периода можно констатировать присутствие лейтмотивов православной традиции, хотя и в латентном виде (А.П.Платонов, М.М.Пришвин). В то же время в ряде произведений русской литературы 20 века вся полнота этой традиции порой полемически эксплицируется («Лето Господне», 193348, И.С.Шмелева, «Доктор Живаго», 1957, Б.Л.Пастернака).